Одним словом, тех пяти или шести часов, которыми будет располагать каждый, после того, как он отдаст несколько часов производству необходимого, будет более чем достаточно для удовлетворения всех, бесконечно разнообразных потребностей, составляющих роскошь. Тысячи обществ возьмут на себя эту обязанность. То, что теперь является привилегией ничтожного меньшинства, станет доступным для всех. Роскошь перестанет быть глупым и кричащим удовлетворением тщеславного буржуа и станет удовлетворением действительно художественного вкуса.
Счастье всех от этого только увеличится. В труде сообща, с лёгким сердцем и в виду достижения желанной цели — книги, произведения искусства, или предмета роскоши — человек найдёт ту побудительную силу, тот необходимый отдых, который делает жизнь приятной.
Когда мы работаем для уничтожения различия между господами и их рабами, мы работаем, следовательно, для счастья как тех, так и других — для счастья всего человечества.
Привлекательный труд.
Когда социалисты говорят, что общество, освободившееся от капитала, может сделать труд приятным и уничтожить всякую работу, внушающую отвращение или вредную для здоровья, над ними обыкновенно смеются. А между тем мы уже теперь видим поразительные успехи в этом направлении, причём везде, где были введены такого рода улучшения, хозяевам оставалось только радоваться происходящему вследствие этого сбережению сил.
Завод и фабрику можно, несомненно, сделать таким же здоровым и привлекательным, как любую научную лабораторию; и нет сомнения также, что сделать это бывает выгодно во всех отношениях. В просторном помещении, при хорошем воздухе, работа идёт лучше, и легче находят себе применение различные мелкие усовершенствования, ведущие к сбережению времени и труда. И если в наше время помещения большей части фабрик так грязны и нездоровы, то это происходит от того, что при постройке их рабочий совершенно не принимается во внимание, и человеческие силы тратятся в них самым нелепым образом.
Однако уже и теперь — хотя пока ещё в виде редкого исключения — можно видеть кое-где фабрики, настолько хорошо обставленные, что работать там было бы вполне приятно, если бы только работа не продолжалась больше четырёх или пяти часов в день и если бы каждый мог вносить в неё некоторое разнообразие, сообразно своим наклонностям.
Мы можем указать, например, на один завод — к сожалению занимающийся изготовлением военных снарядов и орудий, — который в смысле разумной санитарной организации не оставляет желать ничего лучшего. Он занимает площадь в двадцать десятин, из которых пятнадцать покрыты стеклянной крышей. Пол сделан из огнеупорного кирпича и так же чист, как в домике какого-нибудь рудокопа, а стеклянную крышу тщательно моют специально занимающиеся этим рабочие. На этом заводе выковывают стальные слитки весом до 1200 пудов, но присутствие огромной печи, внутри которой температура доходит до тысячи градусов, не чувствуется даже в тридцати шагах от неё: вы замечаете её только тогда, когда раскалённая стальная масса выходит из пасти чудовища. И этим чудовищем управляют всего трое или четверо рабочих, которые открывают то один, то другой кран, причём силою давления воды в трубах приводятся в движение огромные рычаги.
Вы входите в этот завод, ожидая, что вас сейчас же оглушит стук молотов, и видите, что молотов вовсе нет: огромнейшие пушки, весом в 6000 пудов, и оси больших пароходов выковываются просто давлением молотов, приводимых в движение давлением воды в трубах. Для сдавливания металлической массы, рабочий, вместо того, чтобы ковать, просто повёртывает кран. И при такой гидравлической ковке металлическая масса становится более ровною и без изломов, какова бы ни была её толщина.
Вы ждёте ужасного лязга и грохота машин, а между тем видите, что машины разрезывают металлические массы в пять сажень длиною так же беззвучно, как будто они резали кусок сыра. А когда мы поделились нашим впечатлением с сопровождавшим нас инженером, то он спокойно ответил:
«Для нас это вопрос экономии. Вот эта машина, например, строгающая сталь, служит нам уже сорок два года, а если бы её части было плохо подобраны или слишком слабы, и оттого трещали и скрипели бы при каждом движении, она не прослужила бы и десяти лет!»
«Вас удивляют плавильные печи? К чему же терять теплоту, вместо того, чтобы ею пользоваться для самой же печи? Это был бы совершенно лишний расход: в самом деле, зачем заставлять кочегаров жариться, когда теряемая путём лучеиспускания теплота представляет собою целые тонны угля?».
«Такою же лишнею тратою были бы и молоты, заставлявшие прежде дрожать все здания на двадцать вёрст в окружности. Ковка давлением гораздо лучше, чем ударом, и стоит она дешевле, потому что потери меньше».
«Просторное помещение вокруг станков? хорошее освещение? чистота? — всё это чистейший расчёт. Человек работает лучше когда он хорошо видит и когда ему не тесно. Вот, в нашем прежнем помещении, в городе, у нас действительно всё было очень скверно. Теснота — ужасная. Вы знаете, как страшно дорого стоит там земля, из-за жадности землевладельцев».
То же самое можно сказать и об угольных копях. Всякий знает, хотя бы из романа Золя или из газет, что представляют собою теперь угольные копи. Между тем в будущем, когда копи будут хорошо проветриваться, температура в них будет такая же ровная, как теперь в рабочей комнате; не будет в них лошадей, осуждённых всю жизнь прожить и умереть под землёй, так как вагонеты с углём будут передвигаться, либо по бесконечному стальному канату, приводимому в движение у входа в копь, либо электричеством; везде будут вентиляторы, и взрывы станут невозможными. И это также не мечта: в Англии уже существуют несколько таких копей, и одну из них, где всё устроено именно так, нам удалось осмотреть. И здесь так же, как на заводе, хорошее, санитарное устройство привело к громадной экономии в расходах. Несмотря на свою большую глубину (210 сажень), эта копь даёт тысячу тонн угля в день, всего с двумястами рабочих, т.-е. пять тонн (300 пудов) в день на каждого рабочего, между тем как во всех двух тысячах копей Англии среднее количество добываемого каждым рабочим угля едва доходит до 300 тонн в год, т.-е. всего 60 пудов в день.
Можно было бы привести ещё много других примеров в доказательство того, что, по крайней мере по отношению к устройству материальной обстановки, мысль Фурье о «привлекательном труде» далеко не составляет неосуществимую мечту. Но социалисты так много уже писали об этом, что в настоящее время все признают, что заводы, фабрики или копи возможно сделать такими же чистыми, как лучшие лаборатории современных университетов, и что чем лучше они будут устроены в этом отношении, тем производительнее будет человеческий труд.
Неужели же после этого можно сомневаться в том, что в обществе равных, в обществе где «рабочие руки» не будут продаваться из-за куска хлеба, труд станет на самом деле отдыхом и удовольствием? Всякая нездоровая или противная работа исчезнет, потому, что при этих новых условиях она несомненно окажется вредной для всего общества, в целом. Такой работой могут заниматься рабы; свободный же человек создаст новые условия труда, — труда привлекательного и несравненно более производительного.
То же будет и с домашними работами, которые теперь общество взваливает на женщину — этого страдальца за всё человечество.
Общество, возрождённое Революцией, сумеет уничтожить и домашнее рабство — последнюю форму рабства, которая вместе с тем, может быть, и самая упорная, потому что она самая старинная. Но оно примется за это иначе, чем мечтали организаторы фаланстеров, и иначе, чем это думали государственные коммунисты — обожатели суровой власти — с их «армиями труда».
Миллионы человеческих существ никогда не согласятся на жизнь в фаланстере. Правда, даже наименее общительный человек испытывает по временам потребность встречаться с другими людьми для общего труда — труда, который становится более привлекательным, если человек чувствует себя при этом частью одного огромного целого. Но часы досуга, посвящаемые отдыху и близким людям — дело гораздо более личное. А между тем фаланстеры и далее фамилистеры не считаются с этой потребностью, или, если и считаются, то пытаются удовлетворить её искусственным образом.