Прощаясь со мной, начальник штаба сказал:
— Теперь ваша задача превратить этот дом в неприступную крепость.
— Постараемся, товарищ полковник. Мы уже начали это делать.
Вторую половину дня мы были заняты перестройкой обороны полка и подсчетом трофеев. Они оказались для уличных боев довольно солидными: два противотанковых орудия, шесть ротных минометов, двенадцать пулеметов, более пятидесяти винтовок и автоматов, два склада — вещевой и боеприпасов, два вражеских боевых знамени. Все это и более пятидесяти никелированных кроватей, обособленная кухня и столовая на такое же количество офицерского состава, находившиеся в подвальном помещении северного крыла, указывали на то, что здесь располагался довольно крупный фашистский гарнизон, поддерживаемый частями из других кварталов.
Сколько там было уничтожено живой силы, сказать трудно. Ведь основная часть гитлеровцев была привалена в подвале в результате взрыва, на этажах многие разорваны в клочья. Остальных — убитых и раненых — противник успел эвакуировать в 38-ю школу по траншее, которая была сплошь залита кровью.
Успешное завершение штурма явилось большим праздником полка. Из всех частей дивизии летели поздравления — и по телефону, и письменно. Самым дорогим для меня было поздравление командира дивизии. Он вызвал меня к себе и, как опытный полководец, лично испытавший горечь и радость в смертельных схватках с врагом, поблагодарил за смелую инициативу и вручил первую боевую награду — орден Красной Звезды, к которой я был представлен еще будучи комиссаром минометного дивизиона.
В то время орден Красной Звезды считался высокой боевой наградой. И я его был удостоен за бои весной 1942 года. Мы тогда отступали с тяжелыми боями от Харькова. Где-то под Кантемировкой обстановка сложилась для нашей тринадцатой так, что минометный дивизион оказался отрезанным от нее. К тому же, как на грех, сильно заболел командир дивизиона Георгий Чичинадзе. Пришлось мне, комиссару, принимать командование и прорываться из вражеского окружения. 16 суток пробивались мы к Дону. На семнадцатые переправились через реку на подручных средствах. Почти весь личный состав, двенадцать 120-миллиметровых минометов и 176 лошадей были сохранены и приняли участие в дальнейших боях.
Штурм Г-образного дома, как писал потом в своей книге «На последнем рубеже» А. Родимцев, по определению командующего 62-й армией В. И. Чуйкова, явился лучшим образцом решения сложнейших тактических задач в уличных боях. Он так и подчеркнул, что «эта операция вошла в арсенал 62-й армии как одна из выдающихся».
Захват дома позволил полку за счет ликвидации клина по оврагу Крутому сократить свою линию обороны почти вдвое, а сам дом превратить в серьезный опорный пункт, оснащенный противотанковыми орудиями и станковыми пулеметами, где вся система огня строилась с учетом накопленного опыта в уличных боях.
На всех этажах этого огромного объекта мы установили всего два станковых пулемета и пять-шесть снайперских постов. Остальное оружие было перенесено в подвальные помещения.
В подвалах пробивали стены железобетонных фундаментов, рыли тоннели, в конце которых делали вертикальные выходы. Точка выхода определялась краем нагромождения кирпича от разрушенных стен. Это нагромождение было хорошей маскировкой и не закрывало впереди лежащего пространства.
Построенная таким образом оборона показала свои преимущества уже на второй день. Немцы, подтянув артиллерию, танки и автоматчиков, попытались возвратить дом. Весь огонь, все свое внимание они сосредоточили на наших огневых точках, расположенных на этажах. Вскоре, считая их подавленными, гитлеровцы смело бросили танки и пехоту к стенам дома.
Вот здесь-то, в прямом смысле этого слова, перед фашистами из-под земли ударили наши орудия и противотанковые ружья. Кинжальный пулеметный огонь встретил пехоту.
Шесть тяжелых атак отразил в тот день батальон Мудряка, а сержант адыгеец Меджид Тлий подбил из 45-миллиметрового орудия два танка.
Долго еще неистовствовали гитлеровцы. Но мы, отражая их атаки, продолжали закрепляться, совершенствовали подходы к дому от реки.
Вскоре к нам повалили гости. У нас часто стали бывать командиры и солдаты не только нашей, но и других дивизий.
Капитан Мудряк, закрепившийся со своим батальоном в доме, был хорошим начальником гарнизона — этого крупнейшего опорного пункта — и отличным экскурсоводом. А посетителей с каждым днем становилось все больше и больше.
Первыми пришли товарищи из пулеметного батальона. Это — комбат Плетухин, ставший к этому времени майором, Шарафутдинов и Люда Гумилина. Обойдя со мной дом, они горячо поздравили нас с боевым успехом.
— Ну, а вы как живете? — спросил я гостей.
— Да как? Все эти два дня, пока вы их тут молотили, мы ходили сами не свои, — призналась Люда.
— Раз пять я пытался звонить вам, но разве здесь было до меня, — добавил Плетухин.
— Спасибо вам, друзья, за доброе слово, — поблагодарил я товарищей. — Садитесь, дорогие, рассказывайте о своих делах. Как там новый замполит?
— Наши дела по-прежнему хороши, — примащиваясь поудобнее на кирпичах, начал Плетухин. — А насчет замполита… Что можно сказать? Бесстрашный, строгий и в то же время душевный, чуткий человек. После вашего ухода раза два еще немцы пытались прорваться по берегу. Но мы так же, как и при вас, всыпали им, и они притихли. Меньше стали осаждать пивоваренный завод.
— Пивоваренный… Кстати, как там чувствует себя Иван Сидорович?
— Жив-здоров. Только с командирами рот ему все-таки не везет. Третьего назначили. Полякова, помните? Вначале командиром взвода, а потом замкомроты был…
— Как же не помнить Алексея Ивановича? Боевой командир.
— Тот самый Поляков, что приходил к вам на меня жаловаться, — уточнила Люда.
— Смешная история была, — вспомнил я.
— А я что-то не слыхал. Расскажите, — попросил майор.
— Рассказывайте, Люда, — предложил я девушке.
— Было это во время сильного ледохода. У меня вышли все медикаменты, а у Полякова разболелся живот. Корчится, просит помощи. Я налила полмензурки реванола. Выпил он. Полегчало. Отлежался малость, ушел, а через несколько минут вернулся.
— Люда, ты чем меня напоила?
— Лекарством, — говорю.
— Лекарством-то лекарством. А каким?
— Обыкновенным.
Поляков подошел к столику, на котором стояла бутылка с желтой жидкостью, прочитал: «Наружное… Реванол».
— Ах, вот ты чем напоила меня! Какой же ты врач после этого? Этой дрянью раны промывают, а ты дала мне пить… — и кинулся на меня с кулаками. Я выскочила из блиндажа, он за мной. — Никуда ты от меня не убежишь. Я тебя проучу. Пошли к комиссару…
Ну, а дальше что было, пусть расскажет комиссар.
— А дальше Поляков все это мне и выложил. Потом попросил наказать Люду. Но вам-то полегчало? — спросил я его.
— Полегчало, товарищ комиссар. Только вот, как вспомню, что этой жидкостью раны промывают, так…
— Все пройдет, товарищ старший лейтенант. Можете идти.
Поляков козырнул и ушел. Я дал Людмиле нагоняй, чтоб она, применяя психотерапию, аккуратней хранила медицинскую тайну.
Когда я закончил рассказ, все от души посмеялись.
— Все это прошлое. Рассказывайте лучше о сегодняшних днях батальона.
— Что о них рассказывать?.. Стоим на месте, воюем. Снайпер Насретдинов на своем боевом счету уже более тридцати убитых фашистов имеет, — сообщил Плетухин.
— А как там сержант Родичев, жив, здоров?
— Это наша гордость. Вы помните курганчик, против Госбанка, который он отбил в первые дни?
— А как же, помню.
— Так вот этот курганчик Николай превратил в неприступный бастион. Сколько его фашисты штурмовали — взять не смогли. По неполным подсчетам, пулеметный расчет Родичева истребил около двухсот захватчиков.
— Молодец Николай! Передайте ему мой сердечный привет и пожелание бить так же фашистов и дальше до полной победы.
— Обязательно передам. Да вот еще. чуть не забыл.
Привет вам от Харитонова. Пишет, что занимается по десять-двенадцать часов в сутки. Программу усваивает хорошо. По окончании возвратится в дивизию. Полк, наверное, дадут ему?