Мы едем вниз по длинной извилистой дороге, словно спускаемся в дивном танце, и там, внизу, перед новым подъемом, как всегда, останавливаемся и смотрим на водопад. Небольшой мост, перекинутый через узкий конец озера, неподвижная вода. Темная вода, она кажется коричневой из-за густых деревьев. Это с одной стороны моста. А с другой стороны все иначе. Ширины моста достаточно, чтобы неподвижная вода с плавающими кувшинками превратилась в хрустальный водопад. Кажется, что здесь одна за другой падают вниз дворцовые хрустальные люстры, светлые кристаллы сверкают, как звездный дождь. Им нет конца. Но у самой земли с кристаллами происходит новое превращение — они сливаются в узкий мелкий ручей, который, по-видимому, даже не подозревает, откуда он взялся и чем был еще совсем недавно или давно. Он точно бабочка, вылупившаяся из кокона. Не знаю, о чем мне это говорит и говорит ли вообще, но я не могу проехать мимо, не остановившись, чтобы посмотреть на неподвижную гладь воды, на падение хрустальных люстр и на маленький поток, который устремляется к другому озеру. И если я о чем-то думаю, глядя на это, так только об одном: удивительно, как жизнь преобразует смерть.
Дальше дорога круто поднимается в гору, и мы катим наши велосипеды рядом с собой, потом дорога спохватывается и вновь ведет себя смиренно, с земли поднимается терпкий коровий запах. Рядом с дорогой на вкусной и сочной траве лежит буренка, вероятно, ее замутило от этого изобилия. Стоит, сбившись кучками, черно-синий водосбор. Стуре что-то кричит мне и показывает на землю; подъехав к нему, я вижу в траве раздавленную гадюку. Всегда интересно смотреть на гадюку, эту грозу деревенских дорог, но жалости, как при виде барсука, не возникает.
Жизнь — это праздник-складчина, только куда при этом девать тревоги и разочарования? И как избавиться от беспокойства, что на твою долю досталось слишком мало угощения? Деликатесов, которые тают во рту, и других лакомств — разве что чуть-чуть. А чего, собственно, мы ждем? Чтобы в рот полетели бутерброды, жаворонки с неба? И чтобы дорога шла только под гору или ровно, без крутых подъемов? Если так, то ошибка кроется не в жизни, а в наших ожиданиях — просто мы не разобрались, в чем дело. Но почему? Ведь жизнь каждый день учит нас уму-разуму.
Если нет надежд, ложных и несбыточных, тогда легко избежать и разочарований, а ведь именно они причиняют самую острую боль. Никто не хочет, чтобы его праздник омрачался болью, но от судьбы не уйдешь, поэтому не удастся избежать ни крутых подъемов, ни страданий. А загвоздка вся в том, что страдать не хочет никто. Каждый уверен в своем праве на счастье, поэтому ищет его, подстерегает, ждет, но вместо него находит только страдание, или страдание находит его. Впрочем, немного счастья тоже выпадает на его долю, а иногда не так уж и мало, если быть честным; тут важно, с кем и с чем сравнивать. И все же мы опутаны, связаны болью и разочарованием. Сколько узлов нам приходится распутывать прежде, чем удается добраться до главного, какое мучительное это занятие! И что же в итоге представляет собой это «главное»?
Тут живут дачники: вокруг зонты, гамаки, машины, укроп, салат, клумбы с цветами, транзисторы, и по крохотному палисаднику ходит совершенно голая женщина с лейкой. Мы ее знаем, она приезжает сюда уже несколько лет и каждый раз с новым мужчиной, я машу ей, она — мне, но Стуре не машет — ее вид его ошарашил. Она была замужем, потом развелась, потом жила с кем-то еще, у нее не разберешь. Однажды я ходила за ягодами и встретила ее в лесу; я сидела на камне, и она меня не видела, но, когда я встала, она услыхала шум и чуть не упала в обморок: Господи Боже мой, я думала, это лось, сказала она, побелев, как бумага.
В том загоне раньше были овцы, это видно по колючей проволоке. Она вся в клочьях шерсти, как будто на веревке сушится кукольная одежда. Но теперь здесь пасутся коровы. Стуре остановил свой велосипед и тихонько поманил меня рукой, я подошла и увидела, как телится корова. Она отошла от других коров, и те, поняв, в чем дело, оставили ее в покое. Корова встала у кустов, и под хвостом у нее, словно маленькое облачко, вздулся блестящий кровавый пузырь. Она медленно изгибалась и перебирала ногами, а мы не отрывали от нее глаз. Я глянула на Стуре, он смеялся. Ласково и восхищенно, но при этом с присущей мужчинам сдержанностью. Я видела однажды, как Хеннинг, когда у него телилась корова, ходил по скотному двору и украдкой на нее поглядывал, словно боялся, что его взгляды ей помешают, он смотрел как специалист, и все же в его глазах была нежность. Не знаю, почему считается, что мужчину интересует только кошелек и его собственные дела; кошелек, правда, бывает не у всех, но лучше, если он есть. Корова легла тяжело, словно опрокинулся дубовый стол, и тут же появился теленок — корова родила облако, в котором кто-то был. Стуре откашлялся и сплюнул в песок. Мимо прогрохотал грузовик с двумя пустыми прицепами для бревен, и, когда пыль улеглась, мы увидели, что корова уже стоит и облизывает черно-белого теленка, который еще ничего не понимает. Мы знаем, чьи это коровы, сейчас мы проедем мимо дома их хозяев, но я прошу Стуре ничего не говорить им: может, корове посчастливится и теленок останется с нею на всю ночь. Несправедливо, что коров сразу же разлучают с телятами.
И снова мы едем: Стуре — впереди, я — сзади. Мы съезжаем с холма, встречный ветер так силен, что воротничок блузки хлещет меня но горлу, блузка надувается — я сегодня без бюстгальтера, и мне очень приятно. Карин и Бу вряд ли будут вместе ездить на велосипедах, когда достигнут нашего возраста. Жаль. Бу будет кататься с Сив, Карин тоже, вероятно, найдет себе другого, но это будет уже не то. Ты любишь музыку? В общем, да. Ты ешь чеснок? Да, только немного. Не говори так с моими детьми, они к этому не привыкли! И так до бесконечности. Его старая жена, ее новые свекор со свекровью, его дети в первую очередь, нет, мои дети в первую очередь. И где она вообще кого-нибудь встретит, если она продолжает сидеть днем с детьми. Ей надо начать бегать или записаться в какой-нибудь клуб. Впрочем, это она решит сама. А Бу, конечно, захочет встречаться с детьми, он все-таки отец, правда, еще неизвестно, есть ли у него отцовское чувство. Остается ли отцом тот, кто покидает корабль с детьми? По крови он им отец, но кто знает, готов ли он выполнять родительский долг? Для меня слово «отец» означает прежде всего того, кто всегда рядом, под рукой. Ладно, все это не моя забота, им распутывать эти узлы, им страдать.
А со мной всегда мои вехи и то «главное», которое мне в конце концов открылось. Мне бы и в голову не пришло, что оно существует, по крайней мере в моей жизни, однако я заплатила за то, чтобы узнать это. И теперь я знаю, это «главное» есть; оно как особый мир внутри меня, но как трудно его осмыслить. Если бы меня стали спрашивать: ну и что же ты в итоге узнала? Как, скажите на милость, мне объяснить все это?
Мы подъезжаем к продолговатому лесному озеру, которое блестит за березами. Несколько лет подряд мы собираем на его дальнем берегу морошку, почти всюду берега озера болотистые и мшистые, и по ним пройти невозможно, даже большие кочки не выдерживают тяжести человека. Но рыба здесь плещется, Стуре считает, что это плотва, караси и лини — они родились и всю жизнь провели в этом своем питомнике, только как они сюда попали, ведь озеро болотного происхождения? За озером есть незаметная тропинка, ее разглядит только тот, кто про нее знает. Стуре сворачивает на эту тропинку. Ехать по ней — все равно что ехать по узкому ремешку. Теперь я знаю, что на уме у Стуре — тропинка ведет к Хеннингу и Дорис.
На этой тропинке не до размышлений, тут можно только ехать, да и то с трудом. Сплошные камни и корни, того и гляди потеряешь равновесие. Стуре укатил далеко вперед, ему весело, у него еще остались мальчишеские замашки. Сейчас мне не до леса, я смотрю только на землю под колесом, а ведь здесь чудесный бор, весной я в этом бору собираю сморчки.
И снова заросшая дорога, тихая, безлюдная, хоть ложись и спи на ней ночью. Кругом клены, дубы, березы, летом красиво, а зимой лучше в хвойном лесу. Весной здесь под деревьями много незабудок и ландышей. Жарко, рубашка Стуре потемнела от пота. Мне нравится запах его пота, и моего — тоже, свежий пот хорошо пахнет.