Меня потрясли ее слова в тот вечер: мне нужна дружеская рука. Я не привыкла к таким высокопарным оборотам, так выражаются в романах. Возможно, я тоже чувствовала, что мне нужна дружеская рука, не знаю, но бывает, душа всколыхнется от пустого слова. В последнее время одной из любимых песен Стуре стала песня про собаку: «Отправлюсь на небо с собакой моей». Конечно, он думает о Гулле; Пигге хоть и симпатичный, но для неба он слишком шумный. Мне тоже нравится эта песня, от нее хоть ненадолго становится тепло на душе, все равно как от пары рюмок, впрочем, если разобраться, ничего особенного в ней нет.

Итак, той ночью мы поехали в город на станцию. У нас даже не было уверенности, что мы узнаем Гун, — ведь с тех пор, как они с Харальдом приезжали к нам, прошло чуть не полжизни. В зале ожидания никого, похожего на Гун, мы не обнаружили, хотя народу было совсем мало. Наконец к нам подошел дежурный и сказал, что если мы приехали за особой из Стокгольма, как он выразился, то она отправилась в отель «Статт», а вещи ее остались здесь. Это были три огромные сумки, набитые, как нам показалось, камнями, модные сумки с наклейками всевозможных отелей. В вестибюле «Статта» было пусто, но Стуре заметил портье и пошел к нему, а я осталась ждать у двери. По лицу Стуре я сразу поняла, что что-то неладно, он прошел в бар. Гун сидела в баре. Тут у нас уже не осталось никаких сомнений, все было ясно. Мы увидели герцогиню Виндзорскую, покинутую герцогом, на платье у нее расплылось огромное жирное пятно, а из шубы, которую Стуре нес на руке, вылезала оторванная подкладка. Этот водянистый взгляд я бы узнала из тысячи. Она была вылитая мать, только у мамы лицо казалось тяжелым из-за толстых щек, а у Гун из-за чего-то другого. Хотя щеки у нее тоже занимали почти все лицо, вместо глаз оставались две узкие щелки. Она медленно подошла ко мне и, пошатнувшись, ухватилась за косяк двери и за маленький столик, который чуть не опрокинула, но Стуре, шедший следом, успел его удержать. Я протянула ей руку, но она, по-видимому, этого не заметила.

— Наконец-то! — сказала она. — Почему вы так долго ехали? Что у вас за машина?

Гун можно было сравнить с использованной упаковкой, или, наоборот, использованную упаковку — с Гун.

— Я просто падаю от усталости, надеюсь, вы на машине?

Она взяла меня под руку. Мы вышли первыми, уже на улице портье догнал нас и отдал нам сумку Гун. В ней лежала дамская сумочка и книга «Рожденная свободной». О львице Эльзе.

Тяжелый багаж, разговор по телефону, оторванная подкладка, пятно на платье и «Рожденная свободной» — это была Гун в квадрате, и я все это видела, но ничего не поняла. А если бы и поняла, боюсь, от этого мало что изменилось бы. «Рожденная свободной» — это соломинка для утопающей, соломинка в стакане с коктейлем.

Итак, мы увидели Гун во всей красе в первый же день, увидели оба, но понял все только Стуре. Глаза — это зоркие вороны, они видят все, и белое, и черное, и складывают в архив памяти один снимок за другим, эти еще неясные, неопределенные симптомы будущей болезни, — и только когда болезнь прорвется наружу и оправдается на опыте то, что уже давно видели наши глаза, мы осознаем, что, оказывается, давно все знали.

Однако горе размягчило меня, и во мне проснулась Флоренс Найтингейл.

Гун сидела на заднем сиденье и курила, Стуре никогда не курит в машине, но на первый раз он не сделал ей замечания. Через несколько дней мы поехали за покупками, и Гун, несмотря на предупреждение Стуре, снова зажгла сигарету.

— То нельзя, это нельзя, — вздохнула она. — Сразу чувствуешь, что ты в Швеции.

Той ночью в машине я не стала ни о чем ее расспрашивать. Стуре молчал, он замкнулся в себе, у меня на языке вертелось множество вопросов, а Гун спокойно дремала. Когда мы проезжали через спящий Гудхем, я, чтобы не показаться недружелюбной и прервать долгое молчание, сказала:

— А вот и Гудхем. Узнаешь, Гун?

Гун взглянула на фонари и пустынные улицы:

— Откуда это известно, тут ведь так темно. Это что, Гудхем by night[3]? Чем здесь люди занимаются? Неужели только спят?

Теперь-то она знает поворот перед нашей калиткой, но больше года ей не удавалось его запомнить. Однажды она поехала в Гудхем и должна была вернуться домой с последним автобусом; было не поздно, но уже темно, мы ждали ее и, конечно, беспокоились. Автобус прогромыхал мимо дома, свет фар, как всегда, на секунду осветил кухню, остановка была метрах в ста перед поворотом, а Гун все не шла и не шла. Фонарь над верандой как раз тогда не горел, и Стуре вышел к калитке. Скоро я услышала, как Гун вошла в прихожую, за ней — Стуре, он еле сдерживал смех. Оказывается, он стоял там и тихонько наблюдал, как Гун с помощью зажигалки пытается отыскать нашу калитку. Гун была в ярости и проклинала все на свете.

Стуре видел в своей жизни больше алкоголиков, чем я, и потому все понял с первого взгляда. К тому же она не была его сестрой. Пусть она и мне была чужим человеком, она все равно приходилась мне сестрой, и при этом была поразительно похожа на мать. Конечно, все сложилось бы по-другому, если бы не наше с ней родство, если бы у нас не было Эрика, по которому я так горевала, если бы Стуре, подобно большинству мужчин, не так робел перед женщинами и если бы вообще Гун можно было куда-нибудь пристроить вместо того, чтобы везти ее к себе. Зато теперь я все знаю об алкоголиках и о наркологической службе, которой у нас почти нет, даже на бумаге, так что Гун — это наш крест на всю жизнь. Да-да, на всю жизнь. К нам приблудился кот, который, как и Гун, живет по принципу — рожденный свободным, но ему нужно есть, и он выбрал нас. Я так и не знаю, откуда он взялся. По утрам он мяучит под нашей дверью, тощий, ободранный, но я вспоминаю о своем долге перед братьями меньшими — ведь он не виноват, что бездомный, к тому же, если его не накормить, он сожрет наших птиц. Словом, я кормлю его и пою молоком. Ест он неопрятно, ноги у него кривые, как у кавалериста, мошонка сверкает, и он с одинаковым безразличием трется как о мои ноги, так и о ножки стула, ему подошла бы роль циничного порнокороля, мы прозвали его Бесстыдник.

У нас ничего не было готово к приезду Гун, все случилось слишком неожиданно. На верхнем этаже у нас была комната для гостей и комната, в которой я обычно шила и гладила, кроме того, была там еще кухонька, правда, без особых удобств. Увидев кровать, Гун повалилась на нее, даже не сняв шубу. Но она успела заметить, что вокруг дома темно, и сказала с укором:

— Господи! Вы что, живете в лесу? Я думала, вы живете в Гудхеме.

— Мы никогда не жили в Гудхеме, мы там только работаем.

В то время лестница на второй этаж вела прямо из прихожей, теперь лестницу от прихожей отгораживает дверь, и во все двери Стуре врезал замки. Стуре поднял наверх сумки Гун, постоял, посмотрел на нее, потом на меня и спустился вниз.

Наверное, все, кто не сталкивался с трагедией, имя которой алкоголизм, тем более женский алкоголизм, вели бы себя точно так же, как я. Я долго стояла, не зная, что предпринять. Меня охватила и глубокая жалость, и робость, и беспомощность, и стыд, как будто я подглядываю в замочную скважину или подслушиваю у двери. Мне становилось не по себе уже оттого, что я смотрю, как она спит. Какой у нее грустный нос, помнится, подумала я. Теперь-то я понимаю, что она к тому времени уже пила долго и много, с тех пор я видела достаточно таких же сизых щек и носов.

Я стянула с нее шубу и сказала, что постелю ей, если она ненадолго поднимется с кровати. Но она не пошевелилась, только чуть приподняла одно веко и сказала:

— Дашь мне пепельницу? И немного пива, сестричка, умираю от жажды.

Я спустилась за пивом, это было легкое пиво, которое ей пришлось не по нутру. Стуре уже раздевался, чтобы лечь, и я сказала ему, что через минуту вернусь. Бог ты мой! Когда я снова поднялась к ней, в горшке с моей весенней геранью валялся окурок, одна из сумок была открыта. Пока я стелила постель, Гун молча и неподвижно сидела на стуле, потом я помогла ей раздеться, белье у нее было шелковое, но грязное и заношенное, ее лицо напоминало дорогое блюдо, которое пошло трещинами. Не успев лечь, она начала плакать, она ничего не говорила, только плакала. Возможно, плакала она уже давно, но только теперь это стало заметно. Я отыскала в сумке ночную рубашку и натянула на Гун, чувствуя робость, это была робость и отсутствие опыта в трагедиях подобного рода. Ведь я облачала в ночную рубашку не что иное, как самое трагедию. Это ее грязные ноги с отросшими ногтями я укладывала на простыню.