— Чего уж там! — отмахнулся Фома. — Пользуйся.
На другой день Нюрку вызвали на примерку. И хоть оба платья были еще на ниточках да на булавках — Зина говорила: «на живульках», — ей было приятно чувствовать на плечах новую красивую одежду. Что платья будут красивые — и Зина и Катя в один голос сказали. А когда платья были уж совсем готовы, Нюрку подвели к большому зеркалу, и она увидела стриженую глазастую девчонку с оттопыренными ушами в красном платье с пояском и белой отделкой. Потом ее одели в цветастое с пышной юбкой. После этого она даже с коротким подолом примирилась.
«Куда ж денешься — не своя воля, — вздохнула Нюрка. — Всем так шьют».
И еще Нюрке чье-то старенькое, серое платьишко подогнали. Сказали, что это рабочее.
А дней через пять в дверь заглянул Генка Тарантул и поманил Нюрку пальцем:
— Иди тебя Фома зовет.
— Зачем?
— Там узнаешь, — Генка таинственно подмигнул и ушел.
Фома по списку заведующего числился дворником. На самом же деле он был и швец и жнец и на дуде игрец. Появился он в детдоме самым странным образом. Ребята говорили — приблудился.
Везли как-то дрова с лесосеки, а на опушке один гуж возьми и порвись. Веревочный гуж был, ну и перетерся. Пробовали ребята свои опояски приспособить — рвутся, хоть плачь. Вот тут и подвернулся Фома. Время хоть и весеннее, а прохладно: он и сидел всей семьей по-цыгански у костра. Семья у Фомы порядочная: одних девчонок пятеро, мал мала меньше, да сам с женой.
Подошел Фома, поглядел на ребячью возню, покряхтел, повздыхал, почесал бороду и молча рассупонил хомут. Снял этот самый гуж порванный и начал концы расплетать да заплетать. Копошится, а сам расспрашивает:
— Чья лошадка-то?
— Наша. Детдомовская.
— Что ж у вас кучер-то лодырь такой? Вся сбруя никудышняя.
— Нет у нас кучера, — отвечают ребята. — Мы сами.
Порасспросил Фома, как да что, а там и гуж готов. Впряг Фома лошадь и скомандовал своей семье:
— Поехали!
Те подхватили узелки и зашагали за Фомой следом.
Приехав, Фома распряг лошадь, свалил дрова и пошел по двору. Облюбовал в конце корпуса закоулок между стеной и забором и опять своим:
— Тут располагайтесь! — а сам пошел заведующего искать.
О чем он говорил с Соломоном в канцелярии, никто не слышал, только стал с тех пор Фома и дворником, и конюхом, и плотником, и стекольщиком, а всю его семью на кухонное довольствие поставили.
На другой день замесил Фома на коняге круг глины с соломой и наделал саману. Пока саман сох, он из дровяных дрючьев дверную да оконную коробки вытесал. Потом, там где в первый день место облюбовал, в закоулке, где угол кирпичного забора и корпус три стены образовали, четвертую стену из самана сложил. Вмазал коробки, навесил дверь, раму связал, крышу покрыл и поселился с семьей в этом, как называли ребята, «корпусе номер два».
Вот сюда, в «корпус номер два», и пришла Нюрка. Фома сидел у окна на низенькой скамеечке и сапожничал.
— Пришла? — спросил он Нюрку.
— Пришла.
— Нюрка?
— Нюрка.
— Ну, садись. Я вот кончу — разговор будет.
Нюрка присела на массивную табуретку, видно, тоже хозяйской работы. Фома к ботинку подметку прибивал. И так это у него ловко получалось, что Нюрка прямо засмотрелась. Возьмет Фома в рот деревянных гвоздей пяток, шилом в подошве дырочек наделает, потом шпильки в те дырочки поставит в ряд, как солдатиков, и — раз, раз! — молотком. От шпилек только одни белые точки на подошве остаются. И, скажи ты, ни одна шпилька не сломается.
Закончил Фома прибивать, рашпилем подметку зачистил, поставил ботинок и спрашивает:
— Платья-то тебе сшили?
Нюрка удивилась: и откуда он знает?
— Сшили, — говорит.
— И пальто дали?
— Дали. Старенькое, а без дырок.
— Ничего, — говорит Фома. — И в стареньком ладно. А обутки есть?
— Нет обуток, — вздохнула Нюрка.
— Не горюй, Нюрка. Найдем обутки.
И стал Фома в углу рыться. А там у него ботинок — куча! Разные. И желтые, и черные, и остроносые, и тупорылые. На Нюркины ноги тоже пару подобрали. Крепкие ботинки. С пистонами. Только один — черный, другой — желтый. А Фома успокаивает:
— Это не беда, что у них колер разный. Мы их черной ваксой почистим, они и будут одинаковые. Зато прочнющие — за две зимы не износишь! — и один об другой подошвой похлопал.
— А отчего они разные, дядя Фома?
— От бедности, Нюрка. От бедности. Заведующий говорит: «На тебе, Фома, подошву, а на верха денег нет. Сам выдумывай». Ну, как их, верха-то, выдумаешь? Пошел на свалку, а там обносков хоть пруд пруди. Подошвы поизносились, а верха хоть куда. Вот из этого добра я и тебе ботинки выдумал.
Когда Фома отдал Нюрке ботинки, она выскочила и от радости даже спасибо сказать забыла. За дверьми столкнулась она с Лешкой Пузаном. Тот сразу дорогу загородил.
— А ну, покажи!
Начищенные ваксой ботинки теперь были одинаковые. Лешка повертел их в руках, зачем-то поковырял ногтем подошву и снисходительно заметил:
— Ничего. Подходящие. Меня вот тоже зовет. Он мне модные… эти самые… «джимми» сделал.
Первый день
Вот и наступил этот день. Знаменательный день в Нюркиной жизни.
Встала она рано — Женька расхандрился. Накормила малыша и достала портфель. Простой картонный портфель, оклеенный черной клеенкой.
Это вчера новый председатель, Колька Дрозд, раздал новичкам. И Нюрка тоже получила черный портфель с блестящим замочком. Немного добра в портфеле: букварь, книга для чтения, пять тетрадок и пенал с ручкой, карандашом и резинкой. Небольшое Нюркино ученическое хозяйство, а такое нужное.
Накануне Нюрка ходила к заведующему. Очень хотелось ей написать письмо отцу, в казаки. А Соломон не посоветовал писать. «Выучишься, — говорит, — и сама напишешь». Вот и нужно Нюрке учиться. Чем скорее выучится, тем скорее и напишет письмо. А смешно все-таки: развернула Нюрка букварь — картинки почти все понимает, а что под ними написано, не знает. Стоят какие-то черные значки, а как их понимать? Старшие девчонки раскроют книгу, без картинок даже, и пойдут, и пойдут читать. Складно так все получается: хоть стишок, хоть сказка.
Вот не понимает сейчас Нюрка в этих буквах ничего, а выучится и будет понимать. И как это получается: не понимает, а потом понимает? Чудно!
Заплакал Женька. Нюрка тихонько растолкала Шуру:
— Слышь, Звонок, я собираться буду.
— Отстань! — и Шура перевернулась на другой бок.
— Вставай, говорю! — тормошила Нюрка подругу. — Женьку перепеленать нужно, а мне в школу собираться.
Шура села в кровати, протерла глаза, осмотрелась:
— И чего ты пристала? Спят еще все.
— Ну и пусть спят. А ты не спи. Ты — дежурная.
Да, Шура в первом звене. Еще на той неделе вывесили список звеньев. Их всего шесть. Нюрка с Женькой в шестом. Раз Звонок в первом — ей в школу не идти. Все звено дома остается. Все уходят в школу, а дежурным работы на целый день. Одни уже на кухне повару помогают, другие днем с Фомой на лесосеку за дровами поедут. Потом все два этажа подмести нужно и полы вымыть. А там Клеопатра Христофоровна стирку или починку белья выдумает. Зимой дежурные печи топят.
Вот почему, когда вывесили списки, много споров было. Генка Мазур все бегал за председателем:
— Нет, ты скажи, — приставал он. — Ты скажи, зачем ты в наше звено Женьку Нюркиного записал?
Колька отшучивался:
— Чего ты, Мазур, разлюбил Женьку? Ты ж его любил. Ты его у нас с дачи украл.
— Ну и украл, — надувал губы Генка. — На то игра. А теперь что — он в лес поедет? Или печку топить будет, а?
— Так мы ж его сверх комплекта записали.
— Как это? — не понял Мазур.
— Вам же двадцать полагается?
— Двадцать.
— А Женька двадцать первый.
Генка минуточку молчит, соображает, и, наконец, соглашается:
— Ладно. Пускай поверх комплекта. Только, чур, не говорить: у вас людей больше всех и спрос больше. Напхают разных там, а потом спрашивают.