На девятый день опять зачаровала, потому как на восьмой ко мне гость не явился. Теперь уж, думаю, навечно. Ненадобно мне тут князей всяких. Пусть в хоромах своих рассиживают, да платки с колечками раздаривают, а мне дела нет. А коль опять с какой колдуньей свяжется, так вот пусть его хоть сам воевода целует, а я уж как-нибудь в чащобе отсижусь. Нет мне дела больше до людских хворей. Хватит, напомогалась, самой бы кто помог.

А на десятый день не сдержалась. Чалую запрягла в телегу и в город поехала. Думаю, куплю себе пряников, старые уж давно съедены. И платок себе куплю, или лент шелковых. А может и сарафан цельный. Там видно будет. Только прежде, чем в телегу сесть, в старое зеркальце глянула. Ой и чудо лесное увидала! На щеке след черный, и волосья во все стороны. Вздохнула и за гребень взялась. Вот до чего меня тоска эта проклятая довела. Всегда была просто красивая, а тут и вовсе распрекрасной решила стать.

Вот и поехала в город вся причесанная да умытая. Косу, правда, плести не стала, вот еще. Всю жизнь простоволосая ходила и такая князю глянулась. А уж если князь посмотрел, то другие мне вообще не указ. И платье новое надела, и бусы жемчужные, что князь подарил. Для серег-то в ушах дырок нету, зато лоб обруч с подвесками пересек — тоже княжий подарочек. Он его мне еще в начале весны всунул. Я нос-то отворотила, но больно мне обруч понравился. Затейливый вышел. А еще сапоги свои лучшие надела. Нечего в лаптях-то по городу шастать, чай, не деревенщина.

Из леса выехала, аж сердце замерло. Отчего-то почудилось, что опять невест дорога будет полная. Да только едут путники обычные, так ведь и выдохнула. Вот и ладно, а то опять через них пробивайся. А так бежит Чалая, и никто в спину змеиным взглядом не смотрит, да гадости не кричит. Путники только поглядывают. Кто знакомый, тот приглядится да и охнет. Признать, вишь, не могут. А как признают, так и кланяются. Правильно, со мной нужно с почтением.

Нос-то задрала, да так в город и въехала. Стражи мне вслед обернулись. Чалую признали, а меня — нет. Во, как. Я им только важно и кивнула. Да еще сказала:

— Чего рты раззявили, охальники? Я вам!

Вот после этого и воскликнули:

— Госпожа Лесовика, ты ли это? Не кобыла б твоя, и вовсе бы не признали.

Вот охламоны воротные. Лошадиная морда им родней моей, выходит. Вот точно по ветру развею… потом. Сейчас некогда. За пряниками мне надо. Ну и поехала, стало быть, дальше. Правлю лошадкой моей, да к базару кружным путем еду. Княжьи-то хоромы в стороне стоят, а я всё одно мимо них направилась.

Цокает копытами Чалая, а у меня сердечко в груди набатом бьет, топот конский заглушает. Гляжу на ворота резные, вдруг князь покажется? Только так его и не увидела. Еще горше вдруг стало, будто и не веселая ехала. Так тяжко и вздохнула. Думаю, может к воеводе заглянуть? Вдруг у него ко мне дело есть какое? А там, глядишь, и Велеслав покажется. Скажу ему, что не злюсь больше, глядишь, опять в гости зайдет. Да так и не заехала. Боязно. А еще гордость заела. Буду я еще князя высматривать, да первой ему в ножки кланяться. Сам сказал, что не нужна я ему. Вот и он мне ненадобен.

Ну и поехала дальше, только разков пять всего назад обернулась. Так до базара и доехала — злю-уща-ая, хоть свечи об меня зажигай — враз вспыхнут и оплавятся. Попался бы на глаза Велеслав, ой и отвела бы душеньку. Да только не видать соколика, совсем, видать, обиделся. А на других людей кидаться не стала, их пока винить не в чем.

Оставила я Чалую, а сама с телеги слезла и по базару побрела. Дошла я до пряников, а они меня и не радуют. Вот до чего меня князь довел, даже лакомство любимое на меня не глядит. Ну и я на него. Так мимо и прошла. Иду, на людей посматриваю. Думаю, хоть поглазею, а там, может, и веселей станет. И мимо скоморохов потешных прошла, и мимо медведя ученого, а радости всё нет. Взяла петушка на палочке, в рот засунула и дальше бреду, сладости не чувствую.

А навстречу мне мужик хмурый идет, на людей бранится. Пригляделась, а то воевода! Сама не заметила, как шаг прибавила, да так перед ним и встала, дороги не даю. Он меня взглядом окинул и говорит:

— Уйди с дороги, красавица, я сейчас и худое сделать могу.

— Попробуй, — отвечаю. — Потом поглядим, кому хуже будет.

Осмотрел меня вновь воевода, да так гляделки свои и растопырил:

— Лесовика Берендеевна? — спрашивает. — Вот уж чудо-чудное, и не признать тебя сразу.

— Всегда такой была, — ворчу я, а сама на него смотрю, жду — а вдруг про Велеслава скажет.

Только Никуша опять нахмурился и меня рукой с дороги отодвинул. А я так и растерялась. И чего это такое? Будто от комара какого отмахнулся, спасибо, что не прихлопнул. Не вытерпела я такого, догнала и опять дорогу заступила:

— Ты чего это? — говорю — Или совсем смерти не боишься?

— А чего ее бояться, коли жизнь не мила? — отвечает воевода, а у меня вдруг сердце так и ухнуло.

— Неужто опять с князем беда?

Спросила, а сама ладонь к груди прижала. Смотрю на воеводу, а он голову повернул, да взглядом будто камнем придавил.

— Тебе что за дело? — спрашивает. — Идешь себе и иди дальше. Еще про князя спрашивает.

— На то язык и дан, чтобы спрашивать, — говорю. — А ты, коль спросили, ответь, сделай милость.

Подбоченился воевода да глаз прищурил:

— И чего это тебе вдруг князь понадобился? То из леса гнала, а теперь с души про него сказ тянешь?

А я руки на груди сложила и отвечаю важно:

— Хочу гоню, хочу спрашиваю, тебе какое дело?

— Нет мне дела, ступай себе дальше.

Сказал Никуша да и обошел меня, будто столб какой. Я еще чуточку нос позадирала, да и за ним кинулась. Дорогу опять заступила, да руки в бока уперла:

— А ну говори, негодник, что с князем случилось! — а сама глазами сверкаю, они уж уголечками горят.

И страшно мне так, что душа обмирает. Да не воеводу грозного боюсь, а того, что он скажет. Забилось сердечко птичкой пойманной. На воеводу смотрю, а сама глаза синие вижу, да улыбку веселую. А в ушах-то только и слышу: «Лесенька…». Ох, ты ж друг мой единственный — сердцу радость, что ж за беда с тобой опять приключилась? А я сижу в лесу своем вся важная, как ты хотел, и ничегошеньки не знаю. И некому тебя от горести защитить, некому кручину поганую рукой отвести. Охо-хонюшки…

А воевода глядит на меня, глаз не сводит. После усмехнулся да вдруг и смилостивился, даже ликом посветлел.

— Жив наш князь, — отвечает, — да только здоров ли?

— Говори, супостат! — вскрикнула я и кулаками потрясла. — Я ж тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю! Говори, не томи душеньку!

— Ох и горяча ты, госпожа Лесовика, — покачал головой Никуша. — Слова не дала вставить, сразу грозить начала. Идем-ка со мной, кудесница, а я тебе всё по дороге расскажу.

Кивнула я и больше слова не сказала, только слушала. А воевода свой сказ и повел:

— Как вышел из лесу князюшка наш, так мрачней тучи сделался. Сел на коня, слова никому не сказал, а как с места тронулся, так назад взгляд и бросил. А в глазах тоска такая, будто душу вынули. Подъехал я к батюшке, да спросил, что приключилось-то? Всегда ж солнышком ясным сеял, как из лесу выйдет, а в тот день, что покойник живой. Ну, спросил я, значится, а он и ответил: «Душу мне девка лесная выпила. Без нее, говорит, свет не мил, а с ней не судьба быть, видно. Лучше б уж вовсе не являлась, сейчас бы и горя не знал. Ни горя, ни радости, ни того, как сердце кровью плачет».

Говорю ему, мол, что ж ты, князюшка, убиваешься? Почто кручинишься? Коль поссорились, так и помиритесь — дело-то молодое. А он мне и отвечает: «Нет, Никуша, не пойду я в лес больше. Я так до зимы к ней псом бегать буду, пряниками задабривать, а всё одно на дверь укажет. Не для того я князем родился, чтобы на побегушках у лешихи быть. У меня своя гордость есть. Сказала, чтоб глаза ее меня не видели, вот и не увидит боле».

Тут испугался я. Думаю, ну, довела князя Лесовика. Еще и руки на себя наложить удумает. Уж отговорить хотел, а Велеслав на меня поглядел да и усмехнулся невесело. «Не бойся, — говорит, — Никуша. Не девка я слабая, чтоб от любви с собой кончать. Забуду ее, из души выдерну, да и буду жить припеваючи». «Как же, — говорю, — князь великий, ты сердце-то себе рвать будешь? Давно уж на нее заглядывался, теперь и вовсе близок стал. Кого еще к себе в дом звала? Кого чаем потчевала? Кого назад провожала? Люб ты ей, Велеслав Радомирович, видят боги, люб».