Найдич по давней привычке доверял пережитое только дневнику. И теперь еще —на расстоянии — Кочергину. Галлиполийская размолвка забылась. Кочергин рвался из Галлиполи, расспрашивал, какие учебные заведения открылись для эмигрантов в Праге. Найдич обстоятельно перечислял: русский юридический факультет, украинская экономическая академия, пединститут, украинский вольный университет... Перечислял и настойчиво звал Дмитрия в Прагу — душевное одиночество было невыносимо.
Наконец от Кочергина пришла весточка: отплываем в Варну.
Они плыли на судне, которое месяца за три до этого перевезло в Болгарию казаков с острова Лемнос. Обгоняя переполненный транспорт, над волнами пронеслась тогда телеграмма Врангеля, адресованная болгарскому правительству: «К вам едет банда дезертиров из моей армии, по преимуществу преступный элемент, большевистски настроенный, опасный для государственного порядка».
Казаки, коротая время, оставляли на стенах кают, на переборках послания будущим пассажирам: «Тут ехали товарищи с химической фабрики Врангель и К0 в Галлиполи, после того, как были перекрашены из белого в красный цвет», «Мы отвоевались. А ты?», «Из проклятой Кутепии еду в неведомую Совдепию и не сомневаюсь, что там лучше».
Кочергин читал прыгающие строчки, точно письмо, адресованное лично ему. А сам-то он куда плывет? Куда вынесет волна? Нет, он сам всегда выбирал дорогу. «Я в шестнадцать лет ушел добровольцем на великую войну,— думал Кочергин.—В 22 года командовал полком. Был популярен среди офицерства и солдат. Награжден высшими орденами. Но когда передо мной открылись карты, я вслух стал говорить, что нечего больше держать армию, что нужно забыть «царя-батюшку» и отпустить людей учиться, работать. Так меня начали «кушать». Сам Врангель подписал громоносный приказ о моем неповиновении». Кочергин едва заметно улыбнулся: «И вот я здесь вместе с Надей».
В Варне, едва сойдя на берег, они услышали о врангелевском заговоре, раскрытом болгарской контрразведкой. Газеты писали, что у заговорщиков конфискованы планы всех софийских казарм, складов оружия, почты, телеграфа, мостов, мобилизационный план армии Врангеля...
В порту, где Кочергин устроился подработать на первое время, все оурлило. Болгарские докеры наотрез отказались разгружать очередной врангелевский транспорт. Капитан судна бросился к казакам. Казаки митинговали. Как волна за волной, накатывались голоса:
— Врангель добивается восстановления в России тирании царя и помещиков...
— Не будем воевать с Россией!
— Навоевались!
Чем ближе узнавал Кочергин эмиграцию в Болгарии, тем больше убеждался в правильности своего решения. В том же порту болгарские докеры-коммунисты предложили отчислять часть заработка в пользу голодающих в России. Кочергин согласился первый. Врангелевские офицеры, теперь такие же грузчики, обрушились на него с бранью. Кто-то рванул и скомкал подписной лист. Вспыхнула драка.
— Господа! Господа! — надрывался Кочергин.—Мы же русские, мы даже в Галлиполи...
Ему не дали договорить, оттолкнули...
Через несколько дней Софию потряс выстрел. Подручный генерала Покровского, известного тем, что даже вешателя Шкуро считал либералом, выстрелил в упор в Агеева, одного из тех белых офицеров, кто открыто разошелся с белогвардей-щиной. Он возглавлял «Общеказачий земледельческий союз», добивался присылки делегации Красного Креста, которая занялась бы отправкой людей в Советскую Россию. Сам поехал в Москву. И вот — расправа, уже не первая.
Сотни эмигрантов провожали по софийским улицам гроб, покрытый красным флагом РСФСР. Хор казаков Гундоровско-го полка, отвергая запрещение начальства, отпевал покойного.
Через три дня после похорон казаки-земледельцы собрались на съезд. Над сценой они повесили портреты Ленина, Калинина и Буденного...
Встревоженные, смятенные ехали Кочергины в Прагу, куда им выхлопотал визы Константин Найдич. Он единственный и встречал их на старом вокзале с высоким расписным куполом.
Они спустились мимо чахлого скверика к трамвайной линии, поставили чемоданы... От шума большого города — лязга сцепленных по три трамвайных вагонов, грохочущих автомобилей, цоканья пролеток — у Нади даже голова закружилась.
— Я себя чувствую совершенной провинциалкой, впервые попавшей в столицу.
— Привыкнешь,— успокоил Кочергин, стесняясь признаться в таких же чувствах.
За «малый» билет они проехали одну остановку и вышли, чтобы пересесть на одиннадцатый маршрут, идущий в Стражнице, далекую по тем временам окраину Праги, облюбованную из-за дешевизны квартир эмигрантами и небогатыми студентами.
Ожидая, пока подойдет трамвай, Найдич тоном заправского экскурсовода знакомил Кочергиных с Прагой:
— Справа вверху — Национальный музей. Вниз за нами идет Вацлавская площадь — там мы еще погуляем...
— А коня кто это оседлал? — спросил Кочергин.
— Вацлав IV,—коротко ответил Костя, а Дмитрий подумал, что в любой столице встретишь каменного всадника.
Подошел трамвай, и они, купив на этот раз «длинные» билеты—это для тех, кто ехал больше трех перегонов,—двинулись к своему новому дому.
Среди других в те годы в Стражнице снимал квартиру и Юлиус Фучик, перебравшийся в столицу из Пльзеня. Он начинал писать для рабочей печати, внимательно присматривался ко всему окружающему. В неспешном и протяженном одиннадцатом маршруте на улицах Праги он наверняка встречал русских эмигрантов. Одна из таких встреч, правда, попозже, подсказала ему тему репортажа «Солдат барона Врангеля». Они встретились случайно в кафе на Вацлавской площади. За окнами падал мягкий пражский снег, быстро темнело. Пытаясь спрятаться от пронизывающего ветра, к витрине прижимался нищий.
Белогвардейский недобиток, прихлебывая кофе, поучал: «Лучше повесить тысячу нищих, чем допустить, чтобы они своими загребущими руками уничтожали порядок...» Вспоминал: «На площади был телеграфный столб, так удачно поставленный, словно бы предвидели, как он будет использоваться. Каждое утро он получал свою порцию. Всегда троих». Сожалел: «Но видите, господин, слишком поздно мы начали. Не могли уже уберечь Россию. И России уже нет. Есть советская пустыня, и в ней хозяйничают те, кто не должен был миновать виселицы...»
Шел 1930 год. На Урале уже был заложен камень в основание Магнитки. Днепровская плотина перепоясала порожистый Славутич. Тракторы распахивали межи у Каховки и Спасска, у Касторной и Лбищенска. А в пражском кафе, у окна на вечернюю Вацлавскую площадь, сидел ничему не научившийся человек с черно-белым крестом на лацкане пиджака и сокрушался, что так мало успел повесить.
— Простите, не успел представиться: Ефим Семенов, Винограды, торговля граммофонами. Если вам когда-нибудь понадобится...
Но это было позже. Пока же 11-й трамвай, громыхая, тащится вверх по проспекту Винограды, мимо роскошной гостиницы «Флора», где вскоре начнет свою карьеру провокатора человек с бесцветными глазами, будущий следователь пражского гестапо Бем, мимо Ольшанского кладбища, мимо серых бараков...
— Надо бы дрожки взять,— вздыхает Надя.
— Дорого,— отвечает Костя, подсчитывая мысленно расход: «За четверть часа — две кроны двадцать геллеров, за полчаса—три кроны. За каждые следующие полчаса —еще крону... Да умножить на троих седоков...» Такой роскоши его бюджет не выдержит. Куда уж автомобиль, там на метры считают — за первых 500 метров езды —крона, а потом за каждые 250 метров...
С утра Кочергины решили заняться устройством. Прежде всего им следовало получить вид на жительство в министерстве внутренних дел. Чиновник протянул анкету с множеством вопросов. Где и когда родился? В какой армии служил? Когда и почему оставил Россию?..
«В октябре 1920 года, эвакуируясь с армией ген. Врангеля из Крыма»,— коротко написал Дмитрий, и точно так же, слово в слово, повторила Надя.
Позади них в очереди стояла эффектная молодая пара: есаул в папахе и бурке и его спутница, вся в лисах. Познакомились. Есаул окончил Михайловское артиллерийское училище, воевал на южном фронте, но вспоминать войну явно не хотел.