Наступала ночь, когда встревоженные домашние кликнули парней с лесопилки и послали их с зажженными факелами на розыски Зуи. Те звали ее, рыскали в закутках, полных тьмы, пока один из них, первым вступив на мост, не увидел лежавшую без сознания девушку и хрипло не позвал остальных.

Она лежала у перил, скрюченная, обмякшая и уменьшившаяся, точно куча рваного и брошенного женского белья. Они подняли ее и на циновке снесли вниз, к дому.

Несколько дней она не приходила в себя. Уже и смертную свечу зажигали. Однако она осталась жива. Позвали попа Йоцу прочитать над ней молитву во здравие. Но, видно, больше всего своими травами ей помогла одна старушка из Добруна. Зуя пролежала пять недель. А потом вдруг встала, оделась и без всяких вопросов и объяснений принялась хлопотать по дому и делать то, что будет делать до конца своих дней.

Долго я слушал безмолвную речь Зуи. Она рассказывала о годах своего служения, то есть снова только об Алексичах и об их семейной жизни, и о том, как они появлялись на свет, вырастали, женились и сами рожали детей, болели и умирали. Она помнила все до мелочей, и все для нее было одинаково значительно и важно, и она хотела, чтоб я тоже узнал все о каждом из них.

Монотонный рассказ ее стал утомлять меня и усыплять, но я не находил в себе ни сил, ни мужества ее прервать. Временами я терял нить этого долгого повествования об Алексичах; имена их родственников и компаньонов путались у меня с их собственными именами. Веки смыкались сами собою, и дремота сильнее одолевала меня. Наконец, я сдался и погрузился в молочное облако безмятежного сна.

Какой-то стук разбудил меня. Я вздрогнул, чувствуя себя преступником, и поднял голову с правой руки, которая совсем затекла.

В комнате темно и совершенно тихо. Растерянный, почти испуганный, я едва нашел выключатель, а когда вспыхнул свет, увидел, что в комнате никого, кроме меня, нет. Ни Зуи, ни ее узла.

С тех пор, как я живу в этом доме, я привык к гостям, которые появляются внезапно, странно ведут себя, а потом вновь, как привидения, исчезают, но эта женщина и своим приходом, и еще более своим исчезновением настолько потрясла меня, что я долго стоял неподвижно посреди комнаты, мигая от яркого света. Понадобилось немало времени, чтобы я пришел в себя и увидел путь возврата в мой реальный вечер к моим вечерним привычкам и занятиям.

Тропы. Лица. Пределы^{6}

Мосты^{7}

© Перевод А. Романенко

Из всего, что воздвигает и строит человек, повинуясь жизненному инстинкту, на мой взгляд, нет ничего лучше и ценнее мостов. Они важнее, чем дома, священнее, чем храмы, — ибо они общие. Они принадлежат всем и каждому, одинаково относятся ко всем, полезные, воздвигнутые всегда осмысленно, там, где в них возникает наибольшая нужда, они более долговечны, чем прочие сооружения, и не служат ничему тайному и злому.

Большие каменные мосты — свидетели исчезнувших эпох, когда иначе жили, думали и строили, серые или побагровевшие от ветра и дождя, часто источенные на резко выведенных углах, в их швах и неприметных трещинах растет худосочная трава или гнездятся птицы. Ажурные стальные мосты, протянувшиеся от одного берега к другому, словно проволока, дрожат и звенят, когда по ним проносится поезд; они словно еще ждут своего последнего аккорда и своего завершения, гармония их линий полностью откроется взгляду наших внуков. Деревянные мосты у въезда в боснийские местечки, изглоданные доски которых громыхают и пляшут под копытами деревенских лошадей, словно клавиши ксилофона. И, наконец, вовсе крохотные мостики в горах — вернее, поваленное дерево или два сбитых бревна, переброшенных через ручей, который без них оказался бы непроходимым. Дважды в год вздувшийся горный поток уносит эти бревна, а крестьяне со слепым упрямством муравьев валят, обтесывают и кладут новые. Вдоль бешеных потоков, в озерцах между камнями, часто видны останки этих бывших мостов, они лежат и гниют подобно прочим деревьям, принесенным сюда случаем, но обтесанные бревна, приговоренные к огню или разложению, выделяются из прочего наноса и все еще напоминают о цели, которой они служили.

Все эти мосты по сути своей одинаковы и в равной мере заслуживают нашего внимания, ибо указывают место, где человек наткнулся на препятствие и не остановился перед ним, но преодолел его и замостил, как мог, сообразно своим взглядам, вкусу и обстоятельствам, в которых он находился.

И когда я думаю о мостах, в памяти моей возникают не те, по которым я чаще ходил, а те, что в свое время особенно сильно поразили и восхитили меня.

Прежде всего это сараевские мосты. На Миляцке, русло которой является становым хребтом Сараева, они все равно что каменные позвонки. Я вижу их отчетливо и пересчитываю один за другим. Я знаю их своды, помню ограды. Среди них мост, что носит роковое имя юноши[34], маленький, но прочный, погруженный в себя, как неприступная безмолвная крепость, не ведающая, что такое капитуляция и предательство. Потом те мосты, что я видел проездом, ночью, из окна поезда, тонкие и белые, как привидения. Каменные мосты Испании, поросшие плющом и задумавшиеся над собственным отражением в темной воде. Деревянные, крытые из-за обильных снегов мосты Швейцарии, похожие на длинные амбары, украшенные изнутри, как часовни, изображениями святых или чудесных событий. Фантастические мосты Турции, поставленные абы как, поддерживаемые и оберегаемые судьбой. Белокаменные римские мосты Южной Италии, с которых время отбило все, что могло отбить, и рядом с которыми уже сотню лет действует какой-нибудь новый мост, но старые стоят по-прежнему, как скелеты, на страже вечности.

И так всюду, куда бы ни двинулась моя мысль и на чем бы она ни остановилась, я нахожу верные и безмолвные мосты как неизбывное и неутолимое стремление людей связать, примирить, соединить все, что открывается нашему взгляду, разуму и ногам, дабы избежать раздела, противоположности и разлуки.

То же самое происходит в мечтах и причудливой игре воображения. Слушая однажды самую печальную и самую прекрасную музыку, какую мне когда-либо приходилось слышать, я вдруг увидел каменный мост, рухнувший на середине, края свода с болезненной страстью тянутся друг к другу, в последнем усилии указывая единственно возможную линию уже не существующей арки. Такова преданность и высокая непримиримость красоты, которая допускает для себя лишь одну-единственную возможность — исчезновение.

В конце концов, все, в чем проявляется наша жизнь — усилия, мысли, взгляды, улыбки, слова, вздохи, — все устремлено к другому берегу как к единственной цели и на нем лишь приобретает свой истинный смысл. Все это должно что-то преодолеть и замостить: беспорядок, смерть и бессмыслицу. Потому что вся наша жизнь — переход, мост, края которого уходят в бесконечность и в сравнении с которым все земные мосты — лишь детские игрушки, бледные символы. А вся наша надежда на той стороне.

Сараево. Река Миляцка

Разговор с Гойей^{8}

© Перевод А. Романенко

Теплая и покойная послеполуденная пора опускала первые тени на дорогу. От Бордо меня отделяли километров двадцать. Проезжая через Croix des Huins, справа от дороги я увидел высокие мачты беспроволочного телеграфа. Башни из металлической паутины, прекрасные, как кружево, и незыблемые, как твердыни.

Следуя далее, я продолжал размышлять о сходстве между стройными древними соборами и этими стальными вышками беспроволочного телеграфа. И при них есть постоянные люди, которые обслуживают их, как священники — храмы. И на них сверху донизу по ночам, чтоб в тумане не наткнулись самолеты, горят красные или зеленые огни, подобно свечам и лампадам в церквах. Разумеется, эти телеграфные вышки построены на рациональной основе и все в них служит совершенно определенной практической цели, в то время как церковные башни ныне лишь роскошный символ. Однако ведь и они тоже в свое время возникли по необходимости и тоже были построены на рациональной основе! Только эта рациональная основа устарела, а цель позабылась и пропала.