Но вот раздался совсем другой свист. Это лейтенант дает сигнал к наступлению. Все об этом знают. Приподнимаю голову, оглядываюсь. Никто не встает. Все лежат, как глухие. Боже, как встать? Ведь эта пули! Они могут убить меня. Меня - молодого, красивого. А земля! Такая добрая, родная! Вот она подо мной! Сильнее прижимаюсь к ней.

 - Встать, я приказываю! - надрывается лейтенант. Самого не видно, тоже лежит. Никто не встает.

- Вперед, стрелять буду!

Встать надо, обязательно надо. Это знают все, но никто не хочет  подняться первым. «Почему именно я, - думает каждый, - пусть встанет кто-нибудь первым, а потом и я».

- Сержанты, а ну встать, а то стрелять буду!

Это уж меня касается конкретно, тут уж ничего не попишешь, надо встать, хоть страшно по-прежнему. Встаю и начинаю орать вместе с лейтенантом, сдабривая свой крик отборным матом, хотя раньше никогда не ругался. И удивительное дело: все как будто только этого и ждали, разом вскочили и побежали вперед. Куда бежать, точно не знаем, но мчимся вперед.

Позднее я, конечно, понял, что все это происходило не так бестолково, как мне показалось поначалу. Нашу атаку поддерживали фланговые огни пулеметов и полковая артиллерия основательно поработала.

Мы "изматываем" противника в лесах после оставления Ковеля. Как это делается, мы уже знаем. Окапываемся основательно, подпускаем немцев и стреляем сколько возможно. Потом, когда автоматчики подходят вплотную, поднимаемся без всякого приказа и бежим, как зайцы, с километр или полтора, окапываемся, и все начинается сначала. Надоело все это и противно до тошноты, но пока ничего другого придумать не можем. У нас нет автоматов, а у немцев шмайсеры. Потери у нас, конечно, огромные. Особенно не хватает среднего комсостава. Вот и сегодня убили комроты, единственного лейтенанта в роте. Пришлось опять (в который раз!) стать командиром..Шел он со стороны фронта, спешил, может быть, с донесением, и неожиданно наткнулся на нас. Обыкновенный русский парень лет 20-22. Конечно, стали допрашивать. Он стал что-то сбивчиво и торопливо объяснять. Я стоял далековато и слов не расслышал. Политрук проверил документы, видимо, все в порядке, он возвратил ему их и махнул рукой - иди дескать. Тот торопливо пошел. Тут кто-то из бойцов истерично закричал:

- Не пускайте его, тов. политрук, это шпиён! Немецкий шпиён! Слово было сказано.

- Стой! Вернись!

Он вернулся и стал что-то объяснять. На самом деле, что же с ним делать политруку? Надо бы арестовать и отправить

хотя бы в штаб полка, там разберутся, но кто этим сейчас будет заниматься? Расстрелять? Но за что? Как взять такую ответственность? А совесть? Политрук раздумывал, все притихли, ждут. Наконец, он решил:

Ладно, там разберутся без нас, идите!

Тот опять торопливо пошел. Тот же голос крикнул:

- Да, что ж вы его отпускаете, это же шпиён, или дезертир, расстрелять его надо!

Тут незнакомец совершил непоправимую ошибку: он побежал. Побежал не по дороге, а в сторону, в лес. И это погубило его. Кто-то крикнул: « Бей!» Несколько бойцов как по команде легли на землю, и за начали стрелять. Он упал, не добежав до леса несколько шагов. Выстрелы прекратились. Вдруг он пошевелился, встал, сначала на четвереньки, потом кое-как на ноги и, покачиваясь, как-то боком пошел. Снова начали стрелять. Он упал, перевернулся на спину и затих. Подошел политрук, вынул пистолет и в упор всадил в голову несколько пуль.

Смерть уж я видел. В разных видах. Но сейчас, в бессонные ночи, вспоминая то событие, думаю: за что же все-таки убили человека? В начале июля нас неожиданно сняли с позиций и повели куда-то назад, на восток. В лесу на поляне собрался весь полк - впервые за всю войну. Тут встретились друзья и знакомые со всех подразделений, тыловики, из штаба. Построились в походные колонны и двинулись на восток. Куда и зачем - мы, конечно, не знаем. Вспоминаем, как дрались на границе, за каждый метр земли, штурмовали Любомль несколько раз, а тут, нате пожалуйста, оставляем без единого выстрела десятки, сотни километров!..

Проснешься, смотришь - звезды на небе, значит ночь. И снова засыпаешь. В другой раз - солнце, значит день, перевернешься и опять спишь. Так спал весь полк более суток, а может и двое. На другой день вошли в Сарны.

В Сарнах нам зачитали приказ: уничтожать все имущество, чтобы не досталось врагу. Это подействовало, как обухом по голове: значит, снова отступать. И как это уничтожать? Поджигать, что ли? Это до того показалось дико, ведь мы и до войны жили очень бедно, умели ценить вещи. А тут - уничтожать! Собрались пять человек уничтожать магазины. Подошли к магазину военторга, тут же и склад. На дверях железный засов и пудовый замок. Стоим и смотрим, никто не решается первый ударить.

- Ну, давай, давай ребята, - подбадриваем друг друга.

- Бей, что ли!

- Бей сам, что мне приказываешь!

И это ребята, которые вчера в штыки бросались на немцев. Наконец, застучали прикладами. Мать честная, чего только тут нет! Целые тюки сукна. Вина всех сортов. Консервы, колбаса, папиросы. Бери, сколько хочешь!

Мы вдруг с удивлением поняли, что на м - т о ничего этого не нужно. Ну, ровно ничего. Некоторые, кто с вещмешком, запихали консервы и курево, а у меня нет ни вещмешка, ни даже противогазовой сумки. Все-таки запихнул в карманы шинели пачки "Казбека", махорку, несколько восьмушек, спички, кусок колбасы и галеты. Вышли на улицу, а там уже толпа, местные жители. Учуяли! Только мы вышли, они хлынули в магазин.

Где здесь плен

После выхода на старую границу война пошла какая-то непонятная, бестолковая. В Сарнах полк укомплектовали людьми и оружием. Люди не ахти, приписники лет под 40, дядьки из деревень, сидоры наполнены салом и сухарями. Как-то под вечер иду по окопам, проверяю их глубину. Вдруг один из приписников зовет меня:

- Сынок, подойди!

Подхожу.

- Чего тебе?

- Слушай, сынок, ты, видать, давно воюешь. Скажи-ка мне, а как надо сдаваться в плен?

- И смотрит, подлец, на меня спокойно, доверчиво, выжидающе. Как сообщник! Я от злости аж растерялся.

- Что? Что ты говоришь?

- В плен, говорю, как правильно сдаваться? Что делать?

«Расстрелять надо, - думаю сам себе, - немедленно расстрелять». Но как потом объяснить? Ведь свидетелей нет. Сообщить в особый отдел ? Затаскают, сам не рад будешь.

Я вынимаю пистолет, подношу к его носу:

Вот это пистолет. В нем шесть патронов. Седьмой в канале ствола. Я их все всажу в тебя!

Стабильного фронта нет. Не видим соседей ни справа, ни слева. Воюем в лесах, полях, оврагах. Происходит это так. Идем в походных колоннах. Вдруг раздается приказ.

- Развернуться к бою! Вперед!

Развертываемся в цепи, бежим вперед, нас встречают немцы минами и пулями. Врываемся в траншеи, бьем из всех видов оружия, немцы бегут, а мы окапываемся. Лежим так сутки. Иногда больше, иногда меньше. Потом приказ: встать, построиться в походные колонны, шагом марш!

И опять шагаем, неизвестно куда и зачем.

Так продолжалось до Малина, райцентра в Киевской области. Тут меня перевели в роту связи. Потому что связистов тоже поубивало, а нас, бывших музыкантов, собрали со всех рот и влили в связь. В Малине мы толкались еще с неделю или полторы, подступали и с юга, и с севера, но выбить немцев из города нем не пришлось. То , что я остался жив и невредим, так это, потому, что был в роте связи. Иначе был бы убит или ранен. Но и связистом под огнем был ежедневно. Однажды видел корреспондентов. Из какой газеты, не знаю. Вам может не понравиться, то, что сейчас расскажу, но не обижайтесь, вас это не должно задеть. А я пишу правду и только правду.

Как-то иду с телефонным аппаратом на передовую. По дороге нагнал двух офицеров, капитана и майора. Одеты с иголочки, во все новое, на боку маленькие пистолетики.

Когда увидели меня, стали подробно расспрашивать, а один вынул даже блокнот. Меня поразило, что они очень уж вежливые. Не кричат, не матюгаются, как обычно строевые офицеры на фронте. А тут на дороге труп красноармейца. Мне он безразличен, я за день трупов сколько вижу! Но на них, вижу, труп подействовал сильно. Они остановились и стали молча смотреть, переглядываясь друг с другом. Спросили меня о характере боя, где передовая.