Отнюдь не случайно, что в этой формулировке (1904 г.) Меринг уже после издания им юношеских произведений Маркса и Энгельса ссылается на Ланге, не замечая, что в словах Ланге содержится всего лишь идеалистическое, кантианско-социологическое, "очищенное" от диалектики опошление гегелевского взгляда.

Меринг хотел последовательно провести то, на чем сорвались из-за своей "непоследовательности" лучшие буржуазные демократы его юношеской поры. Но он не заметил при этом, где были философские корни этой непоследовательности. Неспособность буржуазного класса в Германии выработать себе, после разложения гегельянства, сколько-нибудь самостоятельную и последовательную философию привела буржуазных демократов к эклектической путанице в философских вопросах. Последняя и самая всеобъемлющая философия, до которой могла возвыситься немецкая буржуазия, философия Гегеля, третируется как "мертвая собака", диалектический метод, даже в его идеалистической форме, все больше предается забвению. Лассаль был последним гегельянцем, стоявшим в политике на левом крыле: уже его преемник Швейцер был шопенгауэрианцем. Среди буржуазных демократов мы встречаем отзвуки и фейербаховской философии (Дюбок), и фихтевского субъективного идеализма (Якоби), и кантовского агностицизма (Ланге).

Меринг, выросший в этих традициях, пытается усвоить исторический материализм, сохраняя полное равнодушие к гносеологическим проблемам марксизма. Но именно потому, что Меринг не понимает значения этих проблем для самого метода исторического материализма, он так и не доходит до радикального сведения счетов с философскими идеями своей юности и впадает в иллюзию, будто с помощью исторического материализма может быть последовательно проведена программа Ланге, не проведенная им самим до конца. Он твердо верит, что исторический материализм есть своего рода прикладная "социология" плюс психология. (Здесь Меринг отчасти соприкасается, исходя из совсем других предпосылок, с Плехановым.) Лишь философской позицией Меринга объясняется то, что он в своем издании юношеских произведений Маркса прошел без внимания мимо его основных философских рукописей (Экономико-философские рукописи 1843-1844 гг. "Немецкая идеология"); его примечания к "Святому семейству" ясно показывают, что философского значения этой книги он так и не понял.

При всем том Меринг был субъективно честнейшим образом убежден, что с переходом к социал-демократии он окончательно стряхнул с себя свое буржуазное прошлое. Объективно, как мы увидим, дело обстояло совершенно иначе. Но так как при его страстной ненависти к немецкой буржуазии, и особенно к ее левому крылу, которое он знал по личному опыту с его самой подлой стороны, он всегда отвергал всякие компромиссы с буржуазией, то на поверхности политического образа мысли Меринга не было видно никаких следов его недостаточно преодоленного прошлого. К тому же ревизионистское неокантианство он мог и должен был отвергнуть даже с точки зрения своих не вполне ясных и эклектических философских предпосылок. Ведь этот философский ревизионизм был не чем иным, как идейной капитуляцией перед идеологией буржуазии начала империалистического периода. Против этой капитуляции Меринг мог восстать и вести против нее страстную борьбу, исходя из своих собственных установок. Уступки буржуазной идеологии в области общего мировоззрения были во II Интернационале уже тогда настолько велики, теоретическая неряшливость в вопросах философии марксизма так обычна даже на левом крыле, что борьба Меринга против ревизионизма могла в то время казаться проявлением непреклонно-ортодоксального марксизма. А между тем достаточно сравнить взгляды Меринга с философской теорией Ленина, чтобы увидеть всю слабость и неустойчивость теоретических позиций германских левых.

Из сказанного выясняются основные черты политической личности Меринга. Главной его чертой остается здоровая непримиримая ненависть к гогенцоллернской Германии, к ее буржуазии и к ее юнкерству, к ее милитаризму, к ее бюрократии, ее лжеконституционализму и лжепарламентаризму. Уже в 1893 году, то есть довольно скоро после присоединения к социал-демократии, у Меринга был весьма интересный спор (в письмах) с Карлом Каутским о перспективах германского развития. К сожалению, этот спор известен нам только по отрывкам ответных писем Каутского, ибо Каутский, из вполне понятного страха перед разоблачением его прошлого, добился, чтобы опубликование этой дискуссии было воспрещено в судебном порядке. Каутский стоит здесь на той точке зрения, что путь германской революции есть путь к парламент аризму[244]; парламентский режим означает в Германии политическую победу пролетариата и обратно. В своем ответе Меринг указывал, повидимому, на то, что гогенцоллернский режим и не подумает дать разрешение отнять у себя власть легальным парламентским путем. По крайней мере Каутский признает в своем ответном письме, что борьбу с милитаризмом, может быть, придется вести и не чисто парламентскими средствами. "Но, добавляет он, за что будет итти эта борьба? Только парламентская республика, - все равно, возглавляемая или не возглавляемая монархией по английскому образцу. - способна, по-моему, явиться той почвой, из которой может вырасти диктатура пролетариата и социалистическое общество. Эта республика и есть то "государство будущего", которого мы должны добиваться". Когда вскоре после этого Меринг нашел брошюру Каутского о парламентаризме "слишком благодушной", Каутский ответил ему, что источник коррупции не в парламентаризме, а в капитализме: "Парламентаризм тотчас же меняет свой характер, как только пролетариат выступает в нем в качестве самостоятельной силы". Из этой переписки становится ясно, почему Каутский в дискуссии с Бернштейном заявил, что вопрос о диктатуре пролетариата можно спокойно предоставить будущему. И заодно выясняется, что отнюдь не случайно после отделения в германской партии левой от центра Меринг примкнул к левой, а Каутский - к центру.

Все это, разумеется, вовсе не значит, что в вопросе о пролетарской революции, о диктатуре пролетариата Меринг стоял на такой же ясной и последовательно революционной позиции, как большевики. Это значит только, что те истоки развития Меринга, которые мы только что охарактеризовали, предохранили его, при всех его ошибках и неясностях, от роковых легалистских иллюзий германской социал-демократии. Этой сравнительно большей свободой от иллюзий Меринг обязан в первую очередь своему близкому знакомству с буржуазно-демократическими течениями в Германии и с историей их плачевного крушения. Публицистическое дарование Меринга, делающее столь поучительными и привлекательными его передовые статьи, его постоянные ссылки на исторические примеры трусости и подлости либеральной германской буржуазии, на ряд ее постыдных капитуляций перед гогенцоллернской монархией, подчеркивает сильную, революционную сторону Меринга как политика.

Но недостаточно отметить эту общую линию деятельности Меринга в области идеологии. Тот факт, что он вел такую упорную и страстную борьбу именно в этой области, составляет существенную черту его характера. Конечно, слабость интересов данного идеолога, данного политического борца, может определяться, между прочим, и рядом случайных обстоятельств, но она никогда по существу не бывает случайна. А в период II Интернационала историческая тенденция, проявляющаяся в выборе тем и боевых задач, приобретает особенное значение. В самом деле, большинство руководящих теоретиков II Интернационала придерживалось в выборе своих тем, и особенно в форме их обработки экономического "объективизма", который вначале бессознательно, а потом все более и более сознательно оказывал теоретическую поддержку всем отсталым и реакционным течениям в рабочем движении (теория самотека, механической зависимости практики и всякой идеологии от экономического базиса, связывание вопроса о революционной зрелости страны с односторонне понятым развитием производительных сил, фаталистический эволюционизм, неверие в творческие силы пролетариата и т. д.).