«Мне удалось сговориться с приказчиком, чтобы в книги, кои доставляют в имение ее сиятельства, вкладывали мои письма. Этот же человек будет ждать ответа от вас, ежели вы осмелитесь писать мне. О, подарите мне такое счастие! Не оставьте несчастного во мраке отчаяния, в коем я пребываю после отказа графини. Только ваше расположение способно возродить меня к жизни…»

Переписка, редкая в деревне, продолжилась по возвращении в Москву и длилась почти год. Приказчик исправно носил книги и журналы в дом Щербатской. А Лиза, сидя за вышиванием или за книгой частенько отвлекалась, чтобы бросить взгляд за окно. И иногда обнаруживала там знакомую невысокую фигуру, словно на посту вышагивавшую вдоль забора по тротуару Мясницкой. Он приходил сюда редко, но этих редких визитов она ждала, как природа ждет весеннего пробуждения после долгой холодной зимы.

Впервые за долгое время разлуки влюбленным удалось свидеться лишь на Вербной неделе 1828 года, так перевернувшего их жизни. Графиня вдруг стала с Лизой еще строже и даже в Москве почти не выезжала, изредка принимая у себя в особняке только желанных гостей. А если все-таки и решала почтить своим присутствием какой-нибудь важный бал или раут, Лизу с собой более не брала. Отныне девушке дозволялось посещать только избранные дома во время дневных визитов, монастыри да изредка театральные постановки.

Однако в тот день Лизавета Юрьевна позволила девушке в честь скорого праздника съездить на Красную площадь. Окрыленная нежданной свободой, Лиза переходила от одного ларька к другому, не замечая еле поспевавшей за ней приживалки графини, пока буквально не столкнулась нос к носу с ним.

— Что с вами? Вы не рады меня видеть? Вы так побледнели, едва увидали меня, — стараясь не смотреть на него, прошептала она.

— Просто почудилось… что вы и не вы вовсе, — слегка запнувшись, произнес он, а у Лизы сердце едва не выскочило из груди при звуке его тихого, растерянного голоса.

Она до сих пор помнила, как польщена была в тот день его словами. Графиня наконец-то позволила ей переменить прическу и фасон платья и шляпки по своему вкусу. Теперь Лиза выглядела совсем иначе. Только позже девушка поняла истинный смысл тех его слов и причину бледности — видимо, тогда он впервые обратил внимание на ее сходство с Нинель Дмитриевской.

Лиза была так счастлива видеть его и впервые за долгие месяцы слышать его голос, что даже не обращала внимания на ярмарочную толчею и гам на площади. Для нее существовал только этот мужчина, следующий за ней в толпе так близко, что, казалось, поверни она голову, и коснется губами его щеки.

— Я снова просил вашей руки пред минувшим Рождеством, — проговорил он, и сердце Лизы от волнения ухнуло куда-то в живот. — Votre vielle^[406] отказала. Считает меня неровней protégé de la comtesse. Словно я мещанин какой-то без средств, словно собака безродная! Сказала, что предпочитает отдать вас в руки иного жениха. Вы… было предложение?

— Ах, нет! Полагаю, ее сиятельство говорит о том женихе, что наблюдает за нами с небес. — Лиза в тот момент притворилась, что выбирает товар на лотке с кружевами и лентами. Она не видела его, но чувствовала его присутствие всем своим существом. И всей душой наслаждалась короткими минутами столь хрупкого счастья.

— Votre vielle n'a pas de cœur^[407], — резко и зло выдохнул он. — Вы полны жизни и света. Преступление подарить этот свет стенам монастырским. Я не позволю! О, Лиза… Лиза…

От этого шепота так сладко замирало сердце. Неудивительно, что Лиза уступила его уговорам убежать из дома графини и обвенчаться при первой же возможности. Неудивительно, что она без раздумий рискнула ради него всем…

Шаги на лестнице так резко вернули Лизу из воспоминаний, что сердце, как в старые времена, гулко забилось груди в волнении от предстоящей встречи. Она поспешила отойти подальше от балюстрады, опустилась на оттоманку и сложила руки на коленях в попытке унять эмоции. Но не смогла. Едва духа не лишилась, когда он показался на лестнице бельведера. Он так же, как и она недавно, сощурился от яркого света и не сразу заметил Лизу. И эти мгновения, когда он искал ее взглядом, открыли Лизе его истинные чувства, а солнечный свет только подчеркнул его нездоровый вид.

Наконец, их взгляды встретились. Некоторое время в зале царила тишина. Оба не знали с чего начать разговор. Оба опасались ответов, которые могли получить на свои вопросы. И оба нарушили молчание одновременно:

— Мне сказали, ты была серьезна больна…

— Скажите мне, этот арест…

И тут же замолчали, в упор глядя друг на друга. Он так жадно скользил взглядом по ее лицу, подмечая каждую деталь, что она смутилась. Черты его смягчились, разгладились складки у рта и на лбу, глаза загорелись знакомым мягким светом. А потом он вдруг резко шагнул к ней и, прежде чем она успела что-либо сделать или сказать, опустился у ее ног, поникнув головой.

— О, ma bien-aimée, qu'ai-je fais…^[408]

От этого шепота, полного горечи и муки, у Лизы перехватило в горле. Но она не могла не повторить вопрос, волновавший нынче ее более всего. Правда, спросила уже немного мягче:

— Скажи мне, этот арест…

— Кто же еще мог устроить его, верно? Кто же еще мог навредить ему, кроме меня? Разве у него нет более врагов? — с усмешкой спросил он.

Лиза заметила, как его пальцы резко сжались в кулак, и он убрал руку, едва не коснувшись подола ее легкого платья, лежавшего на полу.

— Я прошу тебя, Борис…

Он горько кивнул в ответ своим мыслям, поднял голову, но взгляд устремил куда-то вдаль за окно — на зелень лугов и леса. Смотрел неотрывно, будто это было единственное, что нынче его интересовало.

— Отличительная черта Дмитриевских — неуемная гордыня. Она изрядно травит ядом наше нутро, — произнес Головнин, не оборачиваясь. — Особенно когда мы не виноваты. Или не считаем себя таковыми.

Лиза видела его неприкрытое волнение. Пальцы Бориса снова пришли в движение — коснулись подола ее платья, стали то скручивать тонкий муслин, то разворачивать снова. Ее разрывали на части сомнения в виновности мужчины, сидевшего у ее ног, и удушающее сочувствие к нему.

— Я узнал об аресте Alexandre ночью на станции, покамест ждал лошадей, — заговорил он ровно, по-прежнему не глядя на Лизу. — Повстречался один знакомец из Твери. Он-то и рассказал. Мол, Дмитриевского арестовали тотчас же после венчания с некогда сбежавшей от него невестой. Правда, сплетня эта ныне обрастает подробностями романтического толка. Говорят, что графа взяли под стражу чуть ли не на венчальном обеде. Когда слухи дойдут до Москвы, полагаю, венчальный обед превратится в таинство. Дамы же любят такие истории, vrai?.. Впрочем, все-таки удовлетворю твое любопытство, ma bien-aimée… Я не причастен к аресту Alexandre ни в малейшей степени. И я говорил ему, что из-за персоны, которая желает ему зла, его поездка в Москву закончится именно крепостью. Но персона та — вовсе не я.

— Александр ездил в Москву? Но зачем ему творить такие глупости? Это же сущее безрассудство! — ахнула Лиза, и Головнин взглянул на нее, как на несмышленого ребенка.

— А зачем мужчины творят безрассудства? Конечно же, из-за женщины, ma bien-aimée. Мы все совершаем безумства из-за женщины. Особенно когда любовь к ней лишает разума и покоя.

Лиза даже не успела обдумать сказанное, как Борис вдруг закашлялся, достал из кармана платок и приложил к губам. Наблюдая, как надрывный кашель сотрясает его тело, Лиза встревожилась не на шутку.

— Быть может, позвать людей? Воды?

Но он только отрицательно мотнул головой.

— О mon Dieu, ты нездоров! — Лиза смотрела на него со всевозрастающим беспокойством. — Тебе лучше отдохнуть с дороги. Я прикажу…

— Нет! — яростно перебил ее Борис, когда наконец совладал с приступом кашля. — Я не задержусь здесь. Мне нужно в Тверь. Пока Александр сам не усложнил свое положение. Ты же знаешь его, — усмехнулся он легко и грустно. — Быть запертым за решеткой для него хуже смерти. В прошлый раз его возненавидели офицеры приставленной к нему охраны, да так сильно, что я начал опасаться за его жизнь. Боялся, что прикажут солдатам придушить. Дивишься, ma bien-aimée? — произнес он, даже не взглянув на Лизу. — Я и сам себе порой удивляюсь. Я столько раз вытаскивал его с самого края, когда мог только подтолкнуть, и все было бы кончено. И стало бы, как должно, как говорил всегда mon pere… И графиня тогда не посмела бы сказать, что я не ровня тебе. Не знаю, зачем теперь говорю это. Верно, просто не хочу, чтобы ты ненавидела меня, или презирала, что еще хуже. Разлюбила — стерплю. Но чтобы презирала… как я сам себя презираю…