Она улыбалась, качая головкой.

— Это невозможно, мой милый. Мы с ним слишком разные люди.

Однажды случилось происшествие, которое чуть совсем не лишило меня моего друга.

Это было через год после нашей свадьбы. В чудесный летний вечер мы гуляли на эспланаде и все вместе зашли в большое кафе. Мы ели мороженое, потом стали пить кофе.

Мы сидели на веранде среди цветов, среди веселой нарядной публики, наполнявшей кафе. Здесь многие знали нас, но еще больше знали Томми. Когда он проходил, на него указывали глазами, шепотом повторяли его имя. Строитель церкви стал заметным лицом в городе, тем более, что постройка быстро подвигалась и обещала быть великолепной.

И, вот, вдруг, в середине веселой беседы, Ирина вскакивает со стула и на глазах у всей толпы отпускает Томасу пощечину. Ирина ударила его сильно, с яростью и при этом опрокинула на него чашку с кофе.

Я буквально онемел и несколько секунд не мог пошевелиться, пораженный ужасом.

Томас с покрасневшей щекой торопливо поднялся со стула. Весь его элегантный светло-серый костюм был залит черной жидкостью.

Жалкий в этом виде, дрожащий и взволнованный, он все же имел настолько самообладания, что подозвал слугу и расплатился с ним.

Ирина все это время стояла возле столика с горящими злобой глазами и раздувающимися ноздрями. Наконец, я пробормотал, едва выговаривая слова:

— Ирина, что с тобой? Как ты могла?

Томас прервал меня:

— Погоди, Андрей, сейчас мы выйдем на улицу. Здесь слишком много глаз и ушей.

Минуту спустя мы, точно сквозь строй, прошли мимо взволнованной публики. Все глядели на нас с неприкрытым изумленным и злорадным любопытством. Я облегченно вздохнул, когда мы очутились в слабо освещенной аллее.

— За что? За что ты поступила с Томасом так ужасно? — бормотал я, потрясенный до глубины души поступком жены.

— Пусть это объяснит тебе Томас, — закинув голову, гордо бросила она.

Томми внимательно посмотрел на нее и тихо ответил:

— К сожалению, я не могу ничего объяснить, так как сам не понимаю, за что получил это ужасное оскорбление.

Ирина остановилась. Она дрожала, охваченная гневом и ненавистью.

— Вы не понимаете?

— Нет, не понимаю.

— Лицемер! Вы бесстыдно вели себя со мной! Да и с Андреем вы поступили бесчестно. Глядя ему в глаза, дружески беседуя с ним, вы два раза задели меня под столом коленом, а потом пожали мне ногу. И вы думали, что я позволю обращаться с собой подобным образом? Выдумали, что я буду сидеть и улыбаться, как ни в чем не бывало, и выносить ваше пьяное ухаживание?

Вся кровь сбежала с лица Томаса. Он остановился на освещенном месте аллеи, у электрического фонаря, и глядел на Ирину широко раскрытыми обезумевшими глазами.

— Я это сделал? Вы обвиняете меня в таком поступке? — пробормотал он. — Но если… если вы могли допустить мысль… если вы считаете меня способным…

Он умолк, задыхаясь. Потом он повернулся ко мне и сказал дрогнувшим голосом:

— Клянусь тебе, друг мой, клянусь всем, что связывает нас с тобой, я скорее убил бы себя, чем решился оскорбить твою жену.

И, не прибавив больше ни слова, он ушел.

Все же, даже после этого, Ирина еще долго обвиняла его. Сколько гнева было в ее глазах, когда она спорила со мной, доказывая, что Томас — лицемер, лгун, бесчестный человек. Она кипела негодованием, осыпала Томаса оскорбительными названиями, точно это доставляло ей наслаждение. Я глядел и слушал, как она неистовствует, совершенно не понимая, каким образом мог этот тихий, робкий парень с его открытым милым характером вызвать припадок такой жгучей ненависти.

Но, в конце концов, мне все-таки удалось заставить Ирину написать Томасу несколько строк, попросить у него прощения. И я сам отнес ему письмо. Томас только рукой махнул, когда я стал уверять его, что Ирина раскаивается.

— Полно, не будем говорить об этом, — болезненно морщась, сказал он.

У нас он перестал бывать. Мы встречались в клубе, в кафе, иногда я заходил к нему. На все мои приглашения он неизменно отвечал, что ему слишком больно чувствовать себя тяжелой обузой для Ирины.

Вскоре Ирина уехала к родным в Москву, и наши старые дружеские отношения с Томасом снова окрепли.

Я вспоминаю теперь, что в эти месяцы, когда мы виделись так часто, он избегал всяких разговоров о моей жене. Если я рассказывал ему о том, что она пишет, как она живет там, в далекой России, он слушал так, точно это было тяжело для него. Тогда мне казалось, что его все еще мучает незаслуженное оскорбление, публичное унижение. Но теперь, когда прошлое встает перед моими глазами воспоминание за воспоминанием, звено за звеном, теперь я начинаю понимать истинную причину того, что Томас всегда казался расстроенным, если речь заходила об Ирине.

Да, теперь я понимаю, что он просто любил ее, любил с первой встречи. Он любил ее и когда сделал робкую попытку указать мне, что я не буду счастлив с нею, если она не любит меня. Как знать, может быть, в эту минуту он думал о себе, он жаждал тоже попытаться заслужить ее любовь. Как знать!

Но что он любил ее, ее одну, беспредельной, огромной любовью, в этом теперь у меня уже нет сомнений. Тысяча мелочей вспоминается мне: слова, прежде не имевшие значения, отдельные незначительные факты — и все они подтверждают мою уверенность. Я точно долго находился в темноте, и вдруг вспыхнул яркий свет, и все предметы, которые я находил ощупью, оказались совсем иными, чем были в моем представлении. Да, теперь мне понятно все вплоть до его последнего безумного поступка.

Я вспоминаю тот вечер, когда Ирина вернулась из Москвы, и мы пошли на концерт в церковь, построенную Томасом. Знаменитый органист должен был испробовать орган в здании только что законченной церкви.

Я решил, что будет удобнее всего, если Ирина и Томас встретятся сперва на этом концерте. Ведь они так и не виделись после того случая; надо же было положить этому конец.

Мы с Ириной сели на скамью в глубокой нише, у роскошного окна с золотистыми стеклами. Уже наступил бледный сиреневый апрельский вечер, и в церкви зажгли огни. Но ниша оставалась полуосвещенной. Отсюда мы видели весь белоснежный зал, высокий и торжественный, с воздушной галереей вокруг, со стильными скамьями и огромным органом.

— Нравится ли тебе церковь? — шепнул я Ирине.

Она растерянно поглядела на меня, точно я оторвал ее от грез, потом сказала тихо:

— Да, это настоящий Божий дом. Здесь хорошо молиться.

И когда раздались тихие голоса небесного хора, она вся как бы погрузилась в безмолвную молитву. Пел небесный хор, и от звезды к звезде небесное эхо передавало звуки, и так доходили они к нам, бледные, едва уловимые, может быть, через столетие после того, как раздавались на небесах.

Невозможно было представить себе, что эти звуки на самом деле издают огромные металлические трубы, что их выбрасывает орган под опытной рукой знаменитого органиста, спокойного, упитанного господина с белыми волосами и розовыми щеками.

Ирина слушала музыку, притихшая и грустная. Прекрасно было выражение ее лица в эти минуты. Может быть, эти едва уловимые голоса казались ей голосом собственной души, погруженной в молитву? Я никогда еще не видел Ирину такой умиленно-печальной. Это новое выражение необыкновенно украсило ее нежное лицо, и я не мог оторвать от него глаз.

Вдруг меня точно толкнул кто-то. Я вздрогнул, растерянно обвел глазами церковь и ясно увидел в глубине противоположной ниши Томаса. Он стоял, прислонившись к стене, и невыразимым взглядом глядел на Ирину. Этот взгляд! Да, сейчас, когда я вспоминаю его, он, как остро отточенный нож, вонзается в мой мозг. И тогда… я помню, что вздрогнул, но… но все таки не понял, ничего не понял. Возможно, что была секунда просветления, когда в моем мозгу блеснула догадка, но она тотчас же погасла, потому что судьбе нужно было оставить меня слепым.