Яшка взглянул на Романа, потом на меня, но помолчал.

— Которые самые бедные, мы с них ни копейки не берем, — ответил я.

— Это, по-вашему, я самый бедный?

— Да, — сказали мы в один голос.

— Ну, как бы вы меня ни считали бедным, а я все же в состоянии уплатить вам за труды. Нате вот три копейки, а ежели не возьмете, то рассержусь, и синичек мне ваших тогда не надо.

…Только было мы с Яшкой приладились ловить синичек, как незаметно подкралась весна. Стало припекать солнце, таял снег, чернели дороги. Прекратилась охота на зайцев, улетели синички в лес до глубокой осени. Наступило самое трудное время: и хлеб весь к концу подходит, и копейку заработать негде — живи как знаешь!..

Ландыши

Весной с первым пароходом к нам в Заречье из Самары приехал низенький толстенький старичок, весь бритый, с розовыми пухлыми щеками. Юркий, подвижной, в белой панамке и в коротком пиджачке, он казался не настоящим, а игрушечным.

Остановился старичок у Карпа Ильича Табунова, имевшего связь с крупными самарскими хлебопромышленниками. Но вот какие дела у него были с приезжим старичком, при каких обстоятельствах и когда у них произошло знакомство, никто не знал. Всех мучил вопрос: кто это такой приехал к Табунову, по каким делам? Одни предполагали, что это приехал какой-нибудь новый хлебопромышленник, может быть, даже «мериканец», другие утверждали, что старичок в белой панамке и с тростью с металлическим набалдашником не иначе как «телячий дохтур».

Однако бритый старичок не был ни хлебопромышленником, ни ветеринаром. Он, ко всеобщему удивлению, оказался аптекарем. Случай этот был редкий, поэтому у каждого возникло недоумение: «Зачем приехал этот игрушечный старичок? Что ему здесь понадобилось? Уж не оказию ли какую задумали, а бедный мужик опять отдувайся?..»

Но, как выяснилось, аптекарь приехал затем, чтобы с помощью населения произвести здесь заготовку ландышей, из которых, как он объяснил, вырабатываются «сердечные капли».

— За каждый фунт собранных ландышей буду платить три рубля, — сказал аптекарь окружившим его мужикам, женщинам, ребятишкам.

— А ежели я, к примеру, пудов пять их надергаю, тогда как? — неожиданно проговорил безрукий Матвейка Лизун. — Неужели, ваше степенство, вы мне за эти самые цветочки такие большие деньги заплатите? Смешно!..

— Ландыши принимаются только в сушеном виде, без листьев, — поправляя очки, сказал аптекарь. — Поэтому тут можно рассчитывать самое большее на один-два фунта.

— Э-э, а я думал, что сразу догоню Карпа Табунова, — засмеялся Матвейка и, махнув рукой, зашагал к дому.

Конечно, аптекарь меньше всего рассчитывал на взрослых. Вся надежда у него была на ребятишек: сбор ландышей — самое подходящее для них дело.

Эта необычная новость до того обрадовала и взволновала меня и Яшку, что мы даже задыхались от счастья. Ведь собирать цветы гораздо легче, чем ходить за прутьями или ловить зайцев петлями. Нам и во сне никогда не снилось, что за фунт ландышей можно получить три рубля!

У моей матери лицо загорелось румянцем.

— Господи, неужто это правда? — всплеснув руками, промолвила она. — Поезжай, сынок… может, дадут сколько, не обманут. А то у нас мука к концу подходит, еще только на одну затёвку хватит. Что будем делать?..

Ландыши росли в лугах, на гривах, в тени дубовых рощиц. Полая вода успела уже затопить все низины и зашла к нам в Сухую речку. Ехать туда нужно на лодке, а у нас ее нет. Вот беда! Лодку нам мог бы дать дядя Максим, но в это время он обычно ловит рыбу вентерями и уезжает из дому дня на два, а то и больше. Пришлось идти с поклоном к скуповатой вдове Христинье. Покойный дядя Аким оставил ей в наследство одноглазую пегую лошаденку, похожую на зебру, да самодельную лодку — долбленку.

Тетка Христинья встретила меня и Яшку неприветливо и, не дав объяснить, для чего нам потребовалась лодка, сердито закричала:

— Я вот вам дам лодку, будете знать! Ишь, неугомонные — опять чего-нибудь придумали!..

А когда мы подробно рассказали тетке Христинье о том, что из Самары приехал розовый старичок и покупает ландыши по три рубля за фунт, то она тут же подобрела и, наклонившись к нам, почти прошептала:

— А не врете?

— Да нет, тетя Христя, не врем. Хоть кого спроси.

— Ой, беда с вами!.. Что-то мне не верится.

— Вот накажи нас бог! — наперебой божились мы.

— Типун вам на язык! — огрызнулась тетка Христинья. — Хватит, и так уж наказаны. Куда еще…

И, немного поразмыслив, сказала:

— Ну, если такое дело — берите лодку. Только с уговором: Аграфенку и Федюньку моих возьмите с собой.

Это нас не совсем устраивало, потому что Федюнька нам не товарищ — ему шел только седьмой год. А его сестренка Аграфенка хотя и наша ровня, но девчонка пугливая, кричит, ровно маленькая, из-за всякого пустяка. Но ничего не поделаешь — пришлось согласиться.

На следующий день, рано утром, взяв по куску хлеба и по большому мешку, мы вчетвером поехали за кукушкиными слезками — так у нас в Заречье называли ландыши.

— А почему кукушкины слезки? Кукушка плакать умеет, что ли? — дознавался я у своей бабушки.

— А то как же. Вестимо, умеет, — сказала бабушка. — Кукушка — самая несчастная птица на белом свете, бездомница. В чужие гнезда яички кладет, а своего-то гнездышка не знает, как свить. Не дал ей бог на это уменья. Ну, вот она и плачет весь век, жалуется на свою судьбу горемычную, кукует. А где упадет ее слезка, там и цветочек вырастет…

По тихой мутноватой воде лодка шла легко, ровно, оставляя за собой след. За веслами сидел Яшка, а я работал кормовиком. Мы так и договорились, что туда будет грести Яшка, а оттуда — я.

Где-то совсем близко надрывно кричала красная утка-огарь. Крик ее напоминал плач грудного ребенка, и нам, ребятишкам, не нравились утки-огари. В густых ветловых зарослях неумолчно пели соловьи, перекликались кукушки, а над гривами, забавно кувыркаясь в воздухе, кружили чибисы и кого-то спрашивали: «Чьи вы, чьи вы?» Чибисов мы очень любили, потому что они смешные, и каждый раз с готовностью отвечали на их вопросы. Вот и сейчас, только что они прокричали «чьи вы», как послышался наш дружный ответ:

— Мы зареченские!

Лодку мы причалили к берегу самой дальней гривы и тут же, не теряя ни минуты, стали собирать ландыши. Собирали прямо с листьями в надежде, что аптекарь смилуется и купит не только одни цветы, но и листья, хотя бы по пятаку за фунт. И дело у нас шло ходко. К обеду мы туго набили наши мешки ландышами, только у Федюньки было маловато. Пришлось нам помогать ему… А в это время нежданно-негаданно с западной стороны надвинулась черная туча. Сразу стало как-то хмуро, неприветливо. Порывистый ветерок путал тонкие ветви ивняка, рябил воду. Мы уложили мешки в лодку, наскоро поели и собрались ехать домой. Но Аграфенка не хотела ехать.

— Обождать надо, а то как бы шторма не поднялась — потонем.

— Не тужи, Аграфенка, не потонем, — с задором выкрикнул Яшка и посмотрел на меня.

Я одобрительно кивнул головой. А Федюнька, доедая кусок хлеба, припрыгивал и повторял:

— И я тоже не боюсь, и я тоже не боюсь!..

Долго упиралась Аграфенка, но потом все-таки согласилась ехать, потому что мы с Яшкой настойчиво требовали, чтобы она не оттягивала время, а то аптекарь может уехать раньше, и тогда пропадут все наши ландыши.

Ветер дул попутный. Мы срезали кудрявый куст вербы и воткнули его вместо паруса. Я изо всей силы работал веслами, Яшка помогал кормовиком, а ветер с визгом зло нагибал вербовый куст, и лодка неслась так, что дух захватывало!

Порывы ветра с каждой минутой становились все сильнее и сильнее. По всему разливу бойко запрыгали белые барашки. Лодку начинало бросать то вверх, то вниз. Аграфенка держалась одной рукой за борт, а другой придерживала братишку. Вдруг лодка метнулась в сторону, окатив брызгами Аграфенку и Федюньку.

— Яшка, правь хорошенько! — командовал я. — Крепче налегай на кормовик, держи лодку ровнее…