Начало дружбы

Мы с Яшкой — ровесники и даже ростом одинаковы. Только Яшка — черноволосый, смуглолицый, застенчивый, а я — белоголовый, скуластый, непоседливый. Меня побаивались мальчишки, уважали мужики за смелость и находчивость и называли почему-то «отпетым», а над Яшкой при каждом случае насмехались, дразнили «вареным». Зато бабы умилялись Яшкиной застенчивостью, тихой, грустной задумчивостью и с нежностью говорили:

— Ангел, а не мальчишка! Тише воды, ниже травы…

А меня, напротив, костерили на чем свет стоит: и провалиться бы мне в преисподнюю, и чтобы меня сатана в пекло уволок!.. И все это из-за того, будто бы я сманивал ихних ребятишек куда-нибудь в лес, откуда они возвращались в изодранных рубашках и штанах. А я вовсе и не сманивал — они сами липли, не давали проходу, напрашивались. А мне что, жалко что ли? Иди! Но этого никто не хотел понимать. Даже моя родная мать, и та под натиском рассерженных баб вставала на их сторону. Желая доказать им, что и она не дает своему сыну потачки, мать иной раз утюжила меня так, что только «пух летел».

Самым надежным и честным товарищем был Яшка. Что бы ни произошло, он никогда не плакал, не жаловался матери и не сваливал свою вину на других, а всегда открыто признавался в том или ином проступке. Правда, Яшка был тихий, нерасторопный, боязливый, однако он умел постоять в нужный момент за товарища, не давал маху. Вот это-то нас и сблизило, и сдружило.

Мы с Яшкой никогда не дрались. Ну, бывали случаи — посердимся немного, поспорим, и снова как ни в чем не бывало. Многие диву давались: почему мы друг с другом не полыщемся? И только дядя Максим, как ему казалось, правильно угадывал секрет нашей мирной жизни.

— У них один с огнем, другой — с водой, — говорил он про нас. — Тут, брат, пожар никогда не вспыхнет…

Где бы мы с Яшкой ни были, что бы ни делали, на уме было одно: чем-нибудь да помочь родителям, что-нибудь да принести в дом.

Однажды мы пошли на Волгу разорять стрижиные гнезда. Там, в крутых, обрывистых ярах, — сотни глубоких норок. Это и есть гнезда стрижей.

«Яйца стрижей, если поджарить их на сковородке, вкусные», — сказывал нам Яшкин дедушка.

Придя на Волгу, мы не сразу принялись за гнезда. Сверху показался большой пассажирский пароход. Мы стали гадать, какое у него название. Яшка первый крикнул:

— Чур, мой пароход!

Мне стало обидно, что товарищ опередил меня, и я решил: прочту название парохода раньше, чем он. Пока Яшка прищуривал глаза и старательно вытягивал губы, читая по складам название, я громко выкрикнул, подпрыгнув от радости:

— «Владимир Мономах»!

Проводив пароход и помахав ему вслед рукой, мы принялись обшаривать гнезда.

Стрижи с криком кружились над Волгой, поминутно залетали в свои норки и тут же снова вылетали из них.

Яшка набрал десятка два еще не насиженных яиц. А мне хотелось захватить стрижа в гнезде.

Сунув руку в одну из норок и нащупав в ней что-то мягкое, я закричал:

— Стрижата! Голенькие!

Яшка насторожился и замер в ожидании, когда я выну стрижат.

Вытащив из норы гнездо, свитое из сухих травинок, я чуть не выронил его из рук, потом быстро бросил к Яшкиным ногам. Яшка от испуга высыпал яйца из подола рубашки.

Каково же было наше удивление! Вместо стрижат в гнезде, свернувшись клубком, лежал уж. Подняв головку с желтым венчиком, он собрался было удрать, но я придержал его.

Яшка нашел здоровенную суковатую палку и кричал издали:

— Давай, Вась, убьем его!

— Убивать не надо, — сказал я. — Дома посадим его куда-нибудь и будем держать до тех пор, пока он не сбросит с себя старую кожу.

Ужиная или змеиная выползина в деревне считалась лучшим лекарством от нарывов. Яшка согласился со мной и, вспомнив, что у его дедушки сильно нарывает рука, бросил палку.

Домой я нес ужа сначала за хвост, вниз головой, потом повесил на руку.

Уж присмирел и висел, точно ременная плеть. Яшка заискивающе спросил:

— Дедушке нашему дадим маленько выползины?

— Дадим, дадим, — ответил я.

Дома мы нашли старое ведро без дна. В самом дальнем углу огорода, в чаще высокой лебеды и крапивы, пропололи небольшую полянку и чуть углубили ведро в землю. Потом посадили в него ужа.

А вот чем кормить его, мы не знали. Решили наловить кузнечиков. Яшка отправился охотиться за ними, а я остался за караульщика.

Яшка скоро принес кузнечиков. Мы оторвали им ножки и крылья и положили в ведро, покрыв молочаем. Уж не шевелился, и нам казалось, что он захотел спать, а когда выспится, съест всех кузнечиков.

Так мы провозились до вечера. А когда пошли домой, плотно закрыли ведро обломком доски, а сверху положили тяжелый камень.

На другой день, рано утром, Яшка прибежал ко мне с наловленными кузнечиками, и мы понесли ужу завтрак.

Яшку больше всего волновал вопрос, скоро ли уж сбросит старую кожу, потому что у дедушки все сильнее болела рука.

— Сейчас бы открыть, а там — выползина!.. — сказал он, когда я начал снимать с ведра камень.

Открыв ведро, я выбрал оттуда молочай и от изумления раскрыл рот. Ужа в ведре не было.

Я чуть не заплакал с досады. Мы заметили на дне след, просверленный в мягкой земле точно буравом. Уж сделал подкоп и удрал.

На Большом озере

У нас с Яшкой на Большом озере были свои излюбленные места для рыбалки. Я всегда садился с удочками около огромного талового куста. Куст был очень стар, и листья росли на нем только на вершинке.

Яшка сидел недалеко от меня. Его место было чистое, только у самого берега поднималась густая осока.

Один раз Яшка поймал такого окуня, что удивил даже старых рыболовов. Окунь весил больше двух фунтов. Дорофеич — Яшкин дедушка — бодрый высокий старик в дырявой холщовой рубахе, долго любовался окунем.

— Какой здоровый, а! Я сколько годов рыбачил, а таких не лавливал. Это, пожалуй, самый большой окунь на свете. Копеек пять лавочник за него даст. Обязательно даст. Надо снести. Вот так Яшка-рыбак! Молодец, добытчик!

Ссутулившись и шаркая по траве босыми пыльными ногами, он понес окуня как нечто драгоценное.

У меня же было особенное желание — поймать линя. А линь любит возиться в траве и коряжнике. Вот почему я и выбрал место у талового куста. Правда, оно было менее спокойным: частые задёвы страшно сердили меня, а иной раз приходилось расставаться с крючком и леской. В таких случаях я чувствовал себя до того обиженным, что готов был расплакаться. В самом деле, легко ли в разгар лова остаться с пустыми руками!

Лини клевали редко, и мне приходилось довольствоваться сорожкой, язиками, густеркой.

Мы с Яшкой однажды спросили Дорофеича, почему линь редко клюет, а вот окунь, например, или сорожка всегда ловятся хорошо? Дорофеич погладил реденькую седую бородку и с видом знатока важно ответил:

— Потому что линь — рыба редкая, и ее бывает мало, а окуня и сорожки в каждом водоеме — несметное число. И еще скажу, что линь — несусветный лентяй, лежебока. На прогулку и на кормежку выходит больше всего ночью. Прогуливается и днем в тихую солнечную погоду. Вот почему, мои милые, и трудно его изловить. А рыбка бо-ольно вкусна, что твоя курица!

Однако и я сумел удивить соседей своим уловом. Вскоре после того, как Яшке попался на крючок окунь-великан, я поймал здоровенного линя.

Ох уж мне этот линь! Сколько я с ним мучения принял! Попался он мне на самую тонкую леску — в четыре волоса. Наживка была закинута рядом с кустом. Клева не было долго. Потом смотрю: поплавок тихо-тихо повело в самый коряжник. «Наверно, задёв?» — подумал я и потянул леску. Леска натянулась туго, как струна, а удилище выгнулось в дугу. «Так и есть — задёв», — решил я и уже намерен был раздеваться и лезть в воду, чтобы отцепить крючок. Вдруг неожиданно леска на секунду ослабла и на поверхности воды показались круги. Я понял, что на крючок попалась хорошая рыбина. Но как быть? Ведь одним махом ее не выбросишь на берег. В таких случаях рыбу выволакивают к берегу поводком, — рассказывал нам как-то Дорофеич. Причем нужно иметь сноровку: когда рыба начинает сопротивляться, надо леску отпускать, а когда утихает — осторожно подводить к себе.