Она была очень большая и важная, у нее был огромный и тоже очень важный бюст. И на голове она надменно носила какое-то сложное сооружение из угольно-чёрных волос; конечно, я никогда не касалась их даже мизинцем, но была совершенно уверена, что на ощупь они жесткие как проволока. Эта тетка здорово напоминала мне огромный корабль, невозмутимо рассекающий бушующее море. На моё робкое "здрасьте" корабль никогда не отвечал, важно плыл себе мимо. Как-то я встала за Бухгалтером Гавриловой в очередь в овощном отделе, ну даже не совсем за ней, а за какой-то бабушкой. Гаврилова покупала огурцы, яблоки и еще всякую всячину. Главное, что она каждый фрукт и овощ осматривала со всех сторон, прежде чем положить его в сумку. За мной выстроился уже довольно длинный хвост покупателей и что? А то, что никто даже не пикнул, все послушно ждали, пока идет инспекция. И продавщица ждала и на команду "заменить!" тут же заменяла не сдавший экзамен огурец. Вот так.
У меня начинали трястись руки, если я никак не могла насчитать нужную мелочь, и все дышали мне в затылок и думали — вот копуша. И я ни за что в жизни не решилась бы потребовать, нет, просто попросить, чтобы мне что-то там заменили. А теперь вот предполагалось, что я должна буду стать такой же, как Гаврилова. Иначе просто нельзя.
Я, конечно, попробовала взглянуть на эту картину со стороны с учетом моих особенностей и прикида, то есть предполагаемых тряпок. Не-е-е — маленькая, толстая, грудь вперед, морда ящиком…. про морду — это Люшкино определение для всех или почти всех лиц. Картина не складывалась. У нас с Гавриловой была только одна схожая деталь — очки. Но как она сквозь них смотрела… Я так однажды попробовала перед зеркалом, и в нем отразилась надутая сова, страдающая косоглазием. Нет и еще раз нет, я совершенно не хотела ни на какие курсы, я не хотела становиться Гавриловой, то есть бухгалтером хотя бы и с самой маленькой буковки. И Полковник, похоже, забыл про мои вечные трояки по математике, хотя зачем ему помнить о такой ерунде?
Люша буравила меня взглядом и время от времени уточняла: не, Семён, он правда обещал? Я снова и снова терпеливо повторяла, что как раз ничего обещано не было. Сказал, что будет видно и всё. Я могла с таким же успехом вообще молчать, потому что Люшке уже всё, судя по всему, было видно прямо не сходя с места. А главное, она видела себя, родимую, в офисе в окружении крутых бизнесменов.
— …мне главное засветиться, а там всё само пойдет. Вон Бандуру какой-то мужик подвёз, весь из себя, тачка дорогая, она уже думала, что всё, подфартило — принца словила, а он, оказывается, овощными палатками владеет. Прикидываешь? Она, конечно, строит из себя, но что толку. Лично меня от этих палаток уже тошнит.
Боже ты мой, я смотрела на подругу во все глаза. Она собиралась выбирать… Овощной принц ей, видите ли, не годился, ей подавай бизнесмена из офиса. Что и говорить, Люшка теперь выглядела хорошо, просто отлично выглядела, у нее всё как-то встало на свои места: вон и ноги от шеи растут, и вся она гибкая, как хлыст. Но заранее решать, кого она будет брать, а кого не будет… Прямо как Бухгалтер Гаврилова в овощном отделе. Вот и моего ужаса перед грядущей профессией подруга не поняла: не, Сём, ну чё ты переживаешь? Поучишься, а там видно будет. То есть она прямо слово в слово повторила Полковника. Это ей, дылде, все везде видно, а мне ничего не видно, по крайней мере, ничего хорошего.
Лёвчик на грядущие перемены в моей жизни отреагировал по-своему.
— Нечего там пгобовать, — забубнил он, — я тебе когда еще сказал, иди к нам в училище. Потом откгоем свое ателье, будем шить напагу.
Люшка тут же вышла из себя:
— Ну ты только глянь на него, он откроет! На какие шиши, Диор фигов? Или у тебя золотой запасец в сундуке имеется? Ты хоть представляешь, о чем говоришь? И Сеньку еще на это подбиваешь! Ей не о том думать надо. В ателье кто ходит? Бабы. И чё там Семён словит, кроме скромной зарплаты?
После этих слов мы с Лёвчиком дружно надулись, правда, каждый по своему поводу. Лёвчик переживал за свою профессию — ну хоть бы и Диор, кому какое дело. А мне становилось тошно от Люшкиных намёков. Да что там намёков, она прямым текстом твердила одно и тоже: наша задача — удачно выйти замуж первый раз, дальше дело техники.
— Какой еще техники? — однажды встрял начитанный Лёвчик, — ты что, своих мужей тгавить дихлофосом что ли будешь?
Лично я эту тему ненавидела. Одно дело мечтать тайком про Ричарда Гира, другое дело слушать Люшкины разглагольствования про технику. Кроме того, я подозревала, что мне не очень-то светил туманный "первый раз", не говоря уж про следующие разы. И вообще Люшка очень по своему представляла себе это самое "выйти замуж". Нет, она ничего не имела против фаты, свадебного платья, колец и всего прочего, но готова была обойтись и без этих замечательных вещей, и даже, что самое ужасное, без ЗАГСа, если уж на то пошло.
— А чё, всяко может быть, Семён. Ценные кадры редко бывают бесхозными, у некоторых по две ходки было, а то и больше. Тут надо быть проще. Вначале ничего не просишь, только глазками хлопаешь, а потом действуешь по обстоятельствам. Главное у нас с тобой что? Главное у нас — молодость и красота!
Я на это "у нас" перестала обращать внимание. И начет Люшкиной молодости очень сомневалась. Не в смысле её возраста, конечно, а в смысле ее взглядов на жизнь. Во время таких вот воспитательных бесед Люшка жутко напоминала мне Главного Бухгалтера Гаврилову и Полковника в одном флаконе. То есть мне казалось, что в знании жизни они чуть ли не на равных. Сопение Лёвчика в минуты таких откровений достигало наивысшей громкости, он начинал без конца поправлять сползающие с носа очки, и я прекрасно понимала его состояние. А негодница Люшка, насладившись картиной нашего смятения и плохо скрытого возмущения, заканчивала одним и тем же:
— Гляньте, что я купила. Зашла тут в "Марину" и вдруг вижу…
После этого вступления она движением опытного иллюзиониста вытряхивала на постель содержимое своей бездонной потрепанной торбы, и начиналось… Лёвчик, сразу посветлевший лицом, склонялся над этой миниатюрной помойкой и запускал в нее руки. Какая разница, если речь шла всего лишь о коробочке с тенями или о тюбике помады, Лёвчик все это безошибочно находил среди прочего хлама, потому что знал содержимое сумки лучше, чем ее хозяйка. Он разглядывал футлярчик, мазал ладонь, нюхал. Потом они обсуждали цвет, стойкость, запах и еще черт знает что. Потом Лёвчик перебирал бесчисленные флакончики, обязательно почти пустые, баночки и пудреницы (в количестве не меньше трех), и всё это убожество, то припорошенное рассыпавшейся пудрой, то перепачканное некстати открывшейся помадой в его артистичных красивых руках начинало выглядеть как-то дороже и нарядней.
— Ты заметила, как Лёвчик будто ласкает все, что берёт в руки? — спросила я однажды Люшу, в очередной раз посмотрев действо с превращением битых черепушек в золото.
Она рассеяно кивнула и сделала несколько неожиданный и туманный вывод:
— Может, и правда знаменитым станет, с такими руками. — Будто Лёвчик готовился стать пианистом.
Может быть, в Африке выпал снег или в Антарктиде растаяли вечные льды, потому что Люшка стала работать в вожделенной фирме. Я сдавала выпускные экзамены, и окончательный этап переговоров прошел как-то без моего участия.
— И что ты там делаешь?
— Обслуживающий персонал, — многозначительно объявила подруга, но в подробности пускаться не стала. В кои-то веки. Зато если до этого Люша носила на лице килограмм косметики, то теперь вес туши на ресницах и помады на губах увеличился до двух тонн. Джинсы, обтягивающие ее тощую попку, грозились лопнуть в любой момент. А юбки… я всегда знала, какого цвета белье надето на Люшке, и все кто угодно, могли это узнать, стоило ей сесть. Да, где-то в чем-то Полковник прав, была вынуждена признать я. А он, конечно, остался верен самому себе, то есть сделав одной рукой доброе дело, тут же всё испортил другой.