В паре километров от древа, на холодном, сером песке распростерлась Элисса, такая же нагая, как и тысячи альвов на дереве. Ее ноги по колени опутывали жесткие корни дерева. Элисса кричала и плакала, беззащитная и вся открытая. В этой унылой, безжизненной и серой пустыне не было никого, кто мог бы услышать ее крик кроме нее самой и вяза, усеянного мертвыми сородичами девушки. Всего какое-то мгновенье назад она была вместе с Леоном, рассказывала про этот страшный сон и вот, она снова тут. На фоне общей, всеобъемлющей в своей унылой серости пейзажа, Элисса была похожа на случайно занесенную ветром снежинку, сияя своей молочно-белой кожей. Попытки вырваться из корней привели лишь к тому, что волосы Элиссы испачкались в песке и посерели, а нежная кожа оцарапалась о грубый песок. Девушка не сдавалась: она извиваясь скребла пальцами песок как беспомощное животное, пыталась вырваться из корней, даже приподнималась и пыталась расцарапать корни ногтями, но лишь ободрала их. Однако стоило ей попробовать так сделать раз, как ее овладела чудовищная слабость, точно корни были ядовиты. Элисса ощутила нестерпимое одиночество и холод, — в этом месте периодически задувал такой ледяной ветер, что кожа тут же немела. Элисса была жутко напугана своей беспомощностью и беззащитностью. Ей сейчас так сильно не хватало Леона, который бы мог ее спасти. Леона, который утешал ее, обещая сражаться даже со снами, если потребуется. Ах, как же она сейчас хотела, чтобы это стало возможным!

— Что тебе от меня нужно!? — прокричала девушка сквозь слезы и ураганный ветер, сквозь пелену кружащегося в вихре песка и пыли.

Вяз был далеко от нее и крик захлебнулся в порывистом ветре, но ей было все равно, Элисса о таких вещах сейчас не думала, эмоции взяли верх и диктовали свои условия. Тем не менее, девушка получила свой ответ, и он ее ужаснул:

— …Твоя жизнь… — произнес приглушенный, искаженный шепот ужасного древа прямо в ее голове.

Леон так и уснул рядом с кроватью Элиссы и был разбужен лишь рано утром матерью.

— Не мучай себя, сынок, ты не целитель. Только что вернулся Готфрид, уверена скоро прибудет и Элориэль. Они вылечат нашу девочку, у вас все будет хорошо. — успокаивала его мать.

Готфрид заглянул проведать Элиссу, сам он выглядел не лучше нее — сказывалось отсутствие сна и долгое время в седле.

— Как она?

— Приходила в себя ночью, рассказала что-то о кошмаре и снова уснула.

— Жива, — облегченно вздохнул Готфрид и Беатриче открыла глаза, которые при входе в комнату закрыла, очевидно ожидая худшего. — Прости, лев, я приехал один. Элориэля в Клыке не оказалось, он отъезде, вернется только через три дня. Я оставил ему послание, хотя думаю лучше через три дня заехать за ним лично. Сейчас я иду спать, покуда не свалился рядом с Элиссой. Если будут новости — буди.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил Леон друга и тот побрел в свою спальню.

Нож боли вспорол счастье, пустившее в душе Леона крепкие корни. Вскрытый им кокон счастья и любви к Элиссе, теперь стал пристанищем для острой, душевной боли и та лишь набирала силу, обратившись изуверски мучительной. Сначала инцидент с Эларой, а прямо на следующий же день — недуг Элиссы.

«Да что с этим миром нет так? Почему двое влюбленных просто не могут быть счастливы вместе? Почему все это происходит?», — вопрошал Леон вселенную, но вселенная молчала.

Лишь одни «почему», а ответа нет, кроме одного единственного, гласящего, что «такова жизнь» и он Леона не устраивал. Как бы Леону не хотелось, но ему пришлось оставить Элиссу, вверив присмотр за ней матери. Рыцарь отправился за Эларой. Она должна знать о том, что произошло с ее сестрой, помимо этого, она может что-то знать о том состоянии, в котором оказалась ее сестра. Леон вошел на конюшню, где для Альбы было выделено отдельное место, вдали от всех лошадей, нервничающих в присутствии единорога. Альба с едва скрываемым раздражением выносила такое обращение, не желая стоять в конюшне, очевидно считая это выше своего достоинства. Единорог постоянно издавал жуткие звуки, топтался и мотал головой, обнажая крупные зубы. Леону пришлось упрашивать Альбу самым натуральным образом, пока та не снизошла до серебряного всадника, согласием.

— Прости, девочка, сегодня я помчусь как ветер, не хочу тебя так истязать, — извинился Леон перед Грозой, погладив свою кобылу по голове.

Когда Леон вернулся к Альбе, та склонила к нему голову, издала скулящий, утробный звук. Рыцарь готов был поклясться, что видел, как слезятся ее глаза. Она знала, что с ее хозяйкой что-то не так и показала это только своему наезднику.

— Я клянусь тебе своей жизнью, Альба, что сделаю все возможное и невозможное тоже, чтобы спасти Элиссу, какой бы недуг ее не коснулся, — признался Леон единорогу и тот ткнулся в него носом, понимая, что это правда.

У конюха, ставшего свидетелем сего акта, сердце в пятки ушло. Уж он на своем веку повидал как свирепо единороги терзали рогом не альвов, смевших подойти к ним. Несмотря на то, что в общем-то никакого особо труда наездники, ставшие «серебряными всадниками» для этого не прилагали, конюх все равно испытал благоговейный трепет уважения к Леону, отсалютовавшему при выезде. Рыцарь в бело-синем пончо, верхом на единороге покинул столицу лесного княжества. Леон не шутил, когда говорил о том, что будет лететь как ветер. Единороги обладали феноменальной выносливость и скоростью. Эти прекрасные и одновременно свирепые животные были способны скакать со скоростью сопоставимой с верховыми породами лошадей, выводимыми для скачек. Хороший скакун, выведенный специально для скачек способен преодолевать семнадцать метров за секунду, однако держит он такой темп не более двух-трех километров. Единорог мог поддерживать такой темп до тридцати километров и лишь затем сбавлять скорость, впоследствии требуя отдыха. Как будто отыгрываясь за пару дней простоя в конюшне, без права на свободу, Альба летела вперед как птица. Ветер гудел в ушах, а пончо и волосы рыцаря трепыхались так, как если бы он стоял на палубе корабля во время шторма.

Когда Леон примчался к розовому дереву посреди зеленой лесной чащи, веревочная лестница, ведущая в дом на дереве, была наверху. Леон знал, что это не обязательно означает то, что Элара еще не спускалась. Покидая дом, сестры чередовались, чтобы каждый раз кто-то из них там оставался, однако это правило не всегда получалось блюсти. Иногда им обеим приходилось уйти и тогда альвийки спускались из дома не столь изящным способом, то есть просто по дереву, оставляя лестницу наверху. С щемящей болью в сердце Леон посмотрел на флоксы Элиссы, рассаженные вокруг — ее любимые цветы. Леон спешился и окликнул Элару. Луны, ее единорога нигде не было видно, а из дома на окрик никто не выходил. Мотаться туда-обратно было неразумно, путь до Линденбурга был не близкий. Выбора не было, оставалось ждать. Альба отправилась прогуливаться по знакомым ей окрестностям, наслаждаясь свободой, а Леон последовал ее примеру и вышел из леса в сторону моря. Пальцы ветра тут же взялись перебирать его волосы. День выдался пасмурный, соответствуя внутреннему состоянию рыцаря. Огромный луг синих колокольчиков, отделял пляж от деревьев на окраине леса, где и располагался дом сестер. Синее море цветов колыхал порывистый ветер и их движение было сродни движению морских волн.

«Опять что ли гроза будет?» — подумалось Леону, хотя сейчас это его и не волновало толком.

Тут рыцарь прищурился и заметил фигуру на берегу. Чью, отсюда было не разобрать и Леон решил отправиться к пляжу. В воздухе на потоках ветра зависали чайки: пытаясь лететь против сильного ветра они замирали на одном месте, точно застывшие во времени. Не зная особой тропы, Леону пришлось идти прямо сквозь океан цветов. Высокие заросли колокольчиков доходили ему по пояс, рыцарь шел в этой синеве как в воде. Вскоре он сумел различить очертания силуэта на берегу: длинноволосая девушка, блондинка.

«Точно Элара» — решил Леон и уверенней отправился к пляжу.