— А я и так уж третий отбываю, — язвительно ответил урка. — Кушайте, не стесняйтесь! Фамилия моя нигде не записана — доеду до лагеря, брошу лошадь и пускай ищут!

Старичок с осуждением покачал головой и боязливо осмотрелся. Звезды попрежнему ярко светили на небе, дорога, насколько хватал глаз, была совершенно пустая.

— Кого-нибудь да посадят… Как можно — за такое дело! — продолжал сомневаться старичок.

— Тебя, сволочь, и посадят! — обозлился, наконец, гостеприимный урка.

— Жри, пока предлагают, а то, пока дошагаешь, с голодухи подохнешь на морозе! Набивай мешки печеньем — казенного добра не жалко.

— Нет, с собой? Как можно с собой краденое возить! Вот разве ложку сахара для бодрости…

— Жри на здоровье — вон ложка в мешке лежит. Жри, говорю, — не жалко! — помогал старичку преодолеть робость великодушный урка.

Старички, с подстриженными машинкой, покрытыми инеем бородами, одетые одинаково, как близнецы, походили друг на друга, только нос у одного был длиннее и острее. Наконец, голод преодолел у них боязнь и честность — старички одновременно потянули руки к мешку с сахаром. Остроносый оказался быстрее, жадно схватил ложку, зачерпнул, сунул в рот и… — полежавшая на морозе ложка прилипла к языку. Бедняга выпучил глаза и чуть не задохнулся от боли, ужаса и сахара.

— И живут же такие и на свете, — посмотрел на него с презрением урка.

Ложка быстро оттаяла во рту и отстала от языка. Старичок с трудом проглотил сахар и, тяжело дыша, сел на край воза.

— Очень обожгло? — сочувственно спросил другой старичок, поспешно овладевая отогретой ложкой.

— Это ужасно! — простонал остроносый старичок.

Григорий и Николай запаслись печеньем и пошли дальше. Мороз всё крепчал, звезды становились всё ярче и опять начинали терзать сознание Григория. Трудно сказать, сколько времени они еще шли таким образом. На горизонте появилась яркая Венера. Вдруг дорога резко пошла к берегу. Впереди снова замаячил огонь. Путники боялись поверить, что жилье близко: слишком страшным казалось возможное разочарование. Но огонь приближался. На берегу, на бугре, горел костер и видна была фигура человека. Около костра дорога расходилась в две стороны. Человек оказался десятником, оставленным для того, чтобы растянувшийся этап не сбился с дороги.

— Направо! — сказал он подошедшим, — там, за косогором, лагпункт и большой барак — идите в него.

Григорий и Николай ехали на подсанках, крепко держась друг за друга. Подсанки, привязанные веревкой к саням, бросало на раскатах из стороны в сторону. Через мглистое небо просачивался свет невидимого солнца, расползавшийся по заиндевелому лесу. Мохнатая лошаденка еле трусила, с трудом двигая тощими, узловатыми ногами. После ночного перехода этапу не дали отдохнуть. Теперь Григорий и Николай должны были выполнить урок. Впереди дорога пошла вправо. Прямо вилась узкая, плохо протоптанная тропинка, скрывавшаяся в густом ельнике. У поворота стоял десятник в черном ватнике, с широким, несколько дней не бритым лицом.

— Сюда! — сказал он Григорию.

Григорий неуклюже соскочил с подсанок: ноги и спина окоченели и плохо сгибались. В глазах закружились огненно-черные круги. Опять четко скрипел снег под замерзшими валенками. Чем дальше от дороги, тем лес становился гуще и глуше. Показалась маленькая полянка. Десятник остановился и сказал:

— Вот эти деревья будете валить, здесь складывать… да смотрите, чтобы пни были не выше тридцати сантиметров! Утомленные, бесцветные глаза равнодушно посмотрели на Григория. Когда черная телогрейка скрылась, Григорий взял пилу, размял снег около толстой сосны с сухой верхушкой и сказал:

— В ней одной будет несколько кубометров. Начнем?

Белая, смолистая пыль вырывалась из-под пилы. Работать, пригибаясь к земле, было очень трудно. Николай дергал пилу и тяжело дышал. Григорий попробовал приналечь, но почувствовал, что слабеет. Проклятые круги снова закружились перед глазами.

— Давай отдохнем, — сказал Николай тихо и сел на снег, прислонясь спиной к бугристому черному стволу.

Григорий сел с другой стороны. — Надо выполнить урок, — думал он, — иначе срежут паек — ослабеешь и загнешься. Но как его выполнить, когда на первом распиле голова закружилась? Внезапно леденящий ужас сжал сердце. Григорий растерялся. До сих пор он приходил только ночью, до сих пор дневной свет служил от него защитой. Чтобы сбросить его с себя, Григорий поднял голову вверх и посмотрел на небо. Черный ствол постепенно делался ярко рыжим. Далеко, у самой вершины, росли голые короткие сучья. Над сучьями, похожими на распростертые руки скелета, бежали мутные облака. В их движении было что-то безнадежно однообразное. Куда и зачем они бегут? Дни за днями катятся, жизнь в УСЛОН-е тратится, обрывая тоненькую нить, — зазвучали слова лагерной песни. Зачем всё это? Зачем я мучаюсь? Выработка воли, характера? Зачем мне нужен характер? Я не знаю, как выполню урок сегодня, а завтра то же, а послезавтра — то же, и так пять лет… пять лет! Захотелось закричать, вскочить, разбить голову о прямой, бесконечный ствол. А дальше… что будет дальше? Что там? — Бесконечность, холод, молочно-белый туман, или ничего… пустота? А если я не смогу себя совсем уничтожить? Если, разбив голову, я не умертвлю сознания, если тени пережитых ужасов врезались так четко, что опять появятся там, за гробом, запечатленные на этом бесформенном месиве бесконечности? Мысль, что последний выход, выход самоубийства ускользает от него, окончательно сломила Григория. — Надо взять себя в руки! — привычно подсказал мозг. А чего я этим достигну? Продолжения невыносимого настоящего, отсрочки невыносимого будущего?

Григорию показалось, что он сходит с ума. Последняя опора, — вера в себя, в свою волю, рухнула, пропала куда-то. Что же теперь будет? — беспомощно подумал Григорий. Нить, удерживавшая над пропастью, оборвалась и он реально почувствовал, что стремглав полетел вниз и сейчас должен разбиться. Ощущение падения было так реально, что Григорий зажмурился. Отчаяние дошло до предела, сердце должно было разорваться… и в этот момент он почувствовал в груди какое-то тепло. А что если Николай прав? А что если, действительно, есть нечто выше нас, выше этого непроходимого леса, выше этого ужаса? Ведь так остаться не может! Так остаться не может! Сердце перестало сжиматься и сразу стало легче. Григорий открыл глаза и с удивлением огляделся. Внешне всё оставалось прежним: горы сине-белого снега, широкие, обледенелые ветви елей, узкая, едва протоптанная дорожка.

— Что с тобой, ты болен? — Николай стоял сбоку, тревожно всматриваясь в лицо Григория.

— Ничего… теперь всё в порядке… когда-нибудь после расскажу, — ответил Григорий поднимаясь и беря воткнутую в сугроб пилу.

Григорий и Николай, с трудом поднимая ноги, брели с работы. Было уже совсем темно. Всё случившееся утром под елью в душе Григория ушло куда-то в подсознательную глубину. Тело ныло от переутомления, даже есть не хотелось. Урока они, конечно, не выполнили и должны были остаться без второго блюда и с урезанным пайком хлеба. Николай шел молча и угрюмо. Григорий не сказал ему ничего о своем духовном перевороте.

Показались унылые стены бараков. Костры на кухне пылали, как огонь в преисподней.

— Что это такое? — удивился Григорий. Около десятка серых бушлатов шли, ухватившись друг за друга, как слепцы. Первый споткнулся о пень и все сразу остановились. На другом конце лагеря появилась такая же вереница.

— Почему они так идут? — спросил Григорий у нагнавшего их десятника.

— Куриная слепота, — спокойно ответил десятник, — на севере это бывает. От недоедания люди теряют зрение после наступления темноты. Из тысячи заключенных у нас около сотни больных. Доживут до лета — пройдет, не доживут — всё равно как умирать: слепым или зрячим.

Глава двадцать пятая

В ЛАГЕРЕ

Сосед, лежавший рядом с Григорием, всё время стонал и кашлял. Григорию хотелось разглядеть его лицо, но из-за темноты этого нельзя было сделать.