— Вы же понятия не имеете, с какими вопросами я прилетел, а ругаетесь!

— Так ведь и слушать нечего, Горбушин, г-г-голуб-чик мой, выслушай прежде меня… На объекте ничего нет, голое место, так?.. Ну и что? Что ты, орел, можешь добавить к этому? А если все шеф-монтеры станут покидать свои объекты, как ты покинул, в том числе и на кораблях в океанах, разумеется из ближайших портов, тогда что? Видите ли, им захочется прокатиться в Ленинград, поплакаться м-м-мамочке в коленки на горькую судьбу свою… что тогда?  — Скуратов шумно потянул из незажженной трубки, уже сорвав голос и дыхание, и продолжал с тяжелым присвистом, характерным для астматиков, с каждой фразой вздрагивая бровями, а то и всей головой и даже плечами и многие слова не выговаривая четко.  — Мне по телефону передают всю суть дела из далеких стран мира… Ты кто на объекте, Горбушин? Представитель государственного завода, имеющий право и обязанный решать вопросы по своему усмотрению. Лишь только выехал, за ворота, ты сам с-себе и директор, и хитрец, и на дуде игрец… Все в одном лице!

— Николай Дмитриевич, выслушайте меня…

— Так ведь и слушать нечего, сказал же тебе… И не потому не слушаю, что я ч-ч-чертов бюрократ и л-людоед… Брат ты мой. Ну скажи на м-милость, чем мы тебе поможем отсюда? Советом? Так ты мог услышать его по телефону. Как бы обстоятельства тяжело ни складывались, п-плакаться надо там, на объекте, в кабинетах в-власть имущих.

— Я не плакальщиком нанимался на завод!  — вспылил Горбушин, совсем уже убедившись, что начальник не даст ему высказаться в свое оправдание — не в том он состоянии, чтобы слушать.

— Там, там, Горбушин, надо бить в колокол, там…  — продолжал Скуратов с усилием.  — Ставить их в известность: дорогие, любезные товарищи наши, мы г-г-готовы на небо залезть, только бы выполнить ваш з-з-заказ, но вы-то хоть что-нибудь делаете для того, чтобы помочь нам, согласно договору, или только сидите и ждете, когда приедут б-б-братцы-ленинградцы и все за вас сделают?

— Заказчика подвело СМУ, в котором хроническая нехватка рабочей силы,  — вставил Горбушин фразу.

Но Скуратов и ее не услышал. Продолжал есть бригадира:

— Дальше, Горбушин, г-г-голубчик, дальше… Как обстоят дела на втором объекте, на пскентском?

— Я там не был. По наряду и договору мы обязаны прежде сделать ДЭС в Голодной степи, затем переехать в Пскент.

— А-ах, прежде в Г-голодной степи… В Пскенте не были… А поскольку на п-п-первом объекте к-коза, почему было не заглянуть в Пскент? Расстояние там небольшое, я смотрел карту. Может быть, там все готово, смонтировали бы п-прежде там, а за это время, г-г-гля-ди, и в Голодной степи подтянулись бы…

— А я убежден, что этих условий, удобных для нас, там еще нет. Кто будет опережать график на три месяца? Где видели такое?.. Мы обязаны по командировке и наряду с первого сентября по первое декабря работать в Голодной степи, только затем в Пскенте. Да и вы бы сняли с нас стружку за нарушение командировочных документов и дисциплины, если бы мы проездили напрасно. Знаю я вас!..

— Какой же начальник, Горбушин, станет сымать с тебя с-стружку, если ты удачно проявил инициативу? Ты каким местом д-думаешь, г-г-голубчик?

— Выбирайте, пожалуйста, выражения!

— Я их всю жизнь, б-будь они прокляты, выбираю, эти выражения…  — Он уже совсем задохнулся, опустил голову.

Горбушин налил из графина воду в стакан, подал:

— Выпейте…

— Сам выпей, Горбушин… Я подыхать не с-собираюсь, я еще тебя переживу…  — Его лицо странно побледнело, и острым сделался подбородок, под стать острым, за стеклами пенсне, глазам. Он стал смотреть в окно, успокаивая разбушевавшееся дыхание.

Горбушин молчал. Мог бы теперь говорить и хотел, да не смел. Весь цех знал: когда Скуратов доходит до такого состояния, надо молчать. Вот и молчал Горбушин, давно считая подвижническим отношение Скуратова, больного человека, к своим обязанностям.

Он уже смутно бранил себя за возвращение, но одновременно понимал, что без его приезда помочь хлопкозаводу не удалось бы.

Когда Скуратов отдышался, Никита сказал спокойно и обиженно: с формальной точки зрения его возвращение на завод можно посчитать недостаточно обоснованным, да ведь кроме формы есть суть дела, чувство ответственности.

Скуратов прервал его даже обрадованно:

— Ах вон что… И вы, Никита Максимович, чувствуете себя в ответе за все на свете? П-п-похвально… Признаться, не замечал в вас этих благородных побуждений, но на них мне, знаете, наплевать… Я требую от вас ж-железной дисциплины и только. Мне за что седьмого и двадцать второго дают зарплату, скажи, пожалуйста? Чтобы я отличнейшим о-о-образом монтировал дизели в семнадцати государствах и у себя дома, или з-з-за то, чтобы я отвечал за все происходящее на б-б-белом свете? Кто говорит, что он отвечает за все на свете, тот б-болтун… А я уж как-нибудь потребую от вас дела… Иди, Горбушин, я постараюсь, чтобы сегодня тебе был объявлен выговор в приказе за самовольную отлучку с объекта.

— Пожалуйста, хоть два!

Скуратов снял трубку, дрожащей рукой набрал номер. Горбушин кипел от злости, однако молчал.

— Ник-колай Алексеевич, говорит Ник-колай Дмитриевич… Повезло нам с ЧП, должен сказать… Вернулся из Узбекистана бригадир Горбушин… Без моего разрешения… Самолетом из Ташкента… П-почему? А хотя бы потому, что он в ответе за все на свете, а еще, говорит, к тому же там к-коза… Так что две причины.

И коза, говорит, рогатая, и он в ответе за все на свете, ну вот и прилетел м-м-мамочке в коленки р-рыдать. Заготовить приказ о выговоре Г-горбушину? С-слушаюсь. Б-будет выполнено.

Положив трубку телефона, Скуратов заключил другим тоном, явно довольный, что выпросил выговор Горбушину:

— Какой в дни войны был лозунг? Ты не знаешь? Превосходный был лозунг… Каждому самоотверженно трудиться на своем посту. Вот что нужно нам сегодня, с-сейчас, с-сию минуту, чтобы выполнить пятилетку, а не твоя и моя болтовня о нашей ответственности за все на б-б-белом свете. Потому что мы не знаем, какие каленые орехи могут издалека посыпаться на наши у-умные головы завтра… Мне звонят из Праги, Варшавы, Сингапура, со всех концов, а ты не мог позвонить из Ташкента!

Теперь Горбушин игнорировал начальника. Он молчал. И Скуратов наконец закончил:

— У директора сейчас оперативка начнется, инженеры будут мыть головы друг другу. Так что ты иди, погуляй на дворе часок, потом подгребай к д-д-двери Николая Алексеевича и стой там, я тебя вызову. И предупреждаю: когда он станет сымать с тебя стружку, я тебе не з-з-за-щитник. Да еще добавлю!

Горбушин вышел из конторки с красной физиономией. Разнос получил что надо!.. Права оказалась Рудена. Обозвал болтуном и выставил за дверь человек, которого он привык уважать, любил… Хуже некуда! Но если настоит Скуратов, чтобы Горбушину дали выговор, Горбушин подаст на расчет. И поглядит, как Людоед побежит сзади, упрашивая его остаться. Шеф-монтеры дизелей на дороге не валяются!

23

Он спустился со «скворечника» в литейный цех и постоял, поглядывая на возившихся с песком формовщиков, как бы не замечая их: такая досада разобрала.

Но, вдыхая специфический запах литейки, этот запах гари, дымка, сырого песочка и окалины, который почему-то всегда нравился Горбушину, он скоро почувствовал, что начинает успокаиваться.

Потом засек время, чтобы через час быть у директора, и поспешил в комитет комсомола рассказать Курилову о печально сложившихся голодностепских делах. Курилов тоже шеф-монтер, ему профессионально интересно знать о сборке в каждой молодежной бригаде вдали от завода, да и помочь он всегда рад. И Шакир настаивал, когда Горбушин уезжал: если Скуратов встретит в штыки, шагать к Сашке и вместе с ним идти в партком к секретарю Бокову.

На заводском дворе Горбушин увидел шедшую навстречу председательницу завкома Гавриловскую и переменил решение. От нее все равно не уйти, да и лучшей слушательницы в этот момент, когда досада в нем кипела и требовала выхода, нельзя было себе представить. В партком и в комитет комсомола рабочие не шли так густо, как в завком к этой стареющей женщине.