— Дети! Смотрите, циновки истрепались уже. Несите по целковому кто побогаче, по полтиннику с остальных, — строго приказывает учитель.

Требование денег на циновки особенно огорчает и вызывает беспокойство у ребят из бедных семей.

Жара стоит нестерпимая. Замерли, не шелохнутся листья на шелковицах. Разморенные духотой, утомленные зубрежкой, полусонные, мы затихаем. Тогда учитель внезапно встает и начинает хлестать нас всех подряд плетью.

— Господин! Вот уже третий день, как запропал Али. Если разрешите, я схожу к нему домой, узнаю, в чем дело, — с поклоном спрашивает учителя Агзам.

— Сиди, учи свой урок! — сердито обрывает его учитель. Потом приказывает мне и двум пятнадцатилетним подросткам, отличавшимся силой: — Идите, разыщите и приведите его, подлого!

Радуясь неожиданной свободе, мы все трое разом срываемся со своих мест и убегаем.

Дом Али в квартале Джар-куча. Мы входим во двор, здороваемся с его матерью:

— Ассалам алейкум! — Спрашиваем: —А где Али? Мы пришли за ним.

— За ним пришли? — говорит обрадованная мать Али, — Этот озорник на качелях качается вон на том дворе. Вы подойдите тихонько и сразу хватайте его, иначе он убежит.

Мы идем, осторожно ступая на цыпочки. Али и правда на качелях. А чуть дальше две хорошеньких девчонки собирают цветы в цветнике.

Качели устроены между двумя карагачами. Али с увлечением летает вверх-вниз.

Мы подбегаем внезапно. Али бледнеет, прыгает с качелей. Но один из моих спутников успевает схватить его и вывернуть ему руки.

— Идем, быстро! Пикнешь только, «пастилу» устроим — схватим за руки, за ноги и понесем, — пригрозил он. Девчонки застыли, пораженные, поглядывают то на Али, то на нас. Встряхнув его хорошенько, парень освобождает руки Али.

— Ну, пошли! — говорю я, — Бери свою сумку.

Али с минуту молчит, понурившись. Потом, не поднимая глаз, начинает упрашивать нас:

— Учитель злой, прибьет… Сегодня вы не трогайте меня, завтра я сам приду.

— Идем, друг. Учение, конечно, дело не простое. Это все равно, что иглой колодец копать, — мягко говорит второй паренек. — Но ты все-таки не бросай школы, патом жалеть будешь.

Расфранченные соседские девчонки, хмурые и погрустневшие, уходят к себе домой. Али тоже, казалось, решил сдаться, он покорно вешает через плечо школьную сумку и первым выходит со двора. Но на улице, когда мы проходим мимо полуразвалившегося дувала, он ныряет в пролом. Мы разом бросаемся за ним. Али перепрыгивает через низенький дувал в соседний двор, а там по лестнице взбирается на крышу.

— На крышу убежишь, за ноги стащим, в землю зароешься — за уши вытащим! — грозит ему один из моих спутников.

Мы все трое быстро поднимаемся по лестнице. Али мечется с одного края крыши на другой, но деваться ему некуда. Мы настигаем его в конце концов и тащим к лестнице. Али тяжело дышит, запыхался.

— Пустите, я сам пойду, — говорит он.

Хмурые, обозленные, мы отпустили руки Али. А он внезапно отпрянул от нас, метнулся на противоположную сторону и спрыгнул на землю.

— Убежал, убежал!

Ребята метнулись с крыши, погнались за беглецом. Скатавшись с лестницы, я тоже бегу за ними. Али летит стрелой, но ребята не отстают, грозятся: «Вот, погоди! Мы тебя…» Али убегает к Шейхантауру. Мы несемся за ним, В конце концов, запыхавшиеся, усталые, мы ловим Али. Вывернув руки за спину, скручиваем его собственным поясным платком и, браня и угощая тумаками, тащим я школу.

— Нет, не пойду! — говорит Али, упершись ногами в землю.

Он весь дрожит. Мы грозим ему. Упрашиваем, но он не поддается. Тогда мы тащим его: двое парней подхватывают под мышки, а я подталкиваю сзади.

Али ревет, брыкается, кусает нам руки. Лавочники и мясники смеются:

— Сбежал из школы? Тащите, так ему и надо!

Когда добираемся до Ак-мечети, Али со слезами начинает умолять нас. Мы не отвечаем, молча тащим его и доставляем, наконец, в школу. Втроем, перебивая друг друга, рассказываем обо всем учителю. Али дрожит. Учитель, крепко стиснув зубы, поднимает плеть. Но мы вступаемся, упрашиваем!

— Господин! Он покаялся, больше не станет убегать. Он крепко пообещал нам…

Учитель медленно опускает плеть и прячет ее под овчинную подстилку.

— Садись! Садись же! — кричит он сердито.

Али, то бледнея, то краснея, мешком опускается на свое место и раскрывает книгу.

Почти каждый день, возвращаясь из школы, я наведываюсь в мастерскую к деду.

Однажды дед послал меня к своему приятелю принести правило и сапожного клею. Я бегу кривыми узенькими улочками. Захожу на чисто подметенный двор. Здесь пышно цветут базилик, разных сортов петушиные гребешки, мальва.

Мастер работал вместе со своими учениками и подмастерьями. Узнав, зачем я пришел, он пошутил:.

— Правила у меня нет, малыш, украли джины. — И выдержав паузу, прибавил: —А вот лягушек предостаточно…

Я выхожу из себя. В нашем квартале любят давать каждому прозвища, но когда моего деда называют лягушкой, я злюсь.

Заскучавшие за работой подмастерья и ученики тоже начинают разыгрывать меня. Один, уже пожилой подмастерье, косой, картавый, заросший бородой, размяв щепоть табаку, раскуривает чилим. Предлагает, обращаясь ко мне:

— Отведай, братец. Такое удовольствие получишь!

Я отказываюсь, но он сует мне в рот чубук, а сам, приложившись губами, сильно дует в отверстие кубышки. Рот мой наполняется горькой ядовитой водой, я кашляю чуть ли не до рвоты. Мастер и все его подручные хохочут.

Получив правило и клей, я тотчас выбегаю из мастерской. А очутившись во дворе, оборачиваюсь, выкрикиваю:

— Откормленный баран! Откормленный баран! — и улепетываю со всех ног.

Мастер нарочно кричит подмастерьям и ученикам:

— Держи! Держи этого лягушонка! — и хохочет мне вслед.

В мастерскую к деду каждый день приходил кто-нибудь из жителей квартала провести время, от скуки поболтать о том, о сем. Был у него один знакомый, слушатель медресе, одинокий старый холостяк лет за пятьдесят, всегда чисто одетый, видный такой из себя, с умными, немного грустными глазами, с коротко подстриженной аккуратной бородкой. Он тоже иногда заходил и подолгу беседовал с дедом.

— Почтенный, расскажите нам что-нибудь из прошлого, — как-то попросил его дед.

Тот долго рассказывает о событиях в Кашгаре, в Китае. Я, затаив дыхание, слушаю его.

— Почтенный! Говорят, Худояр-хан стал пленником русского царя. А потом по слухам оставил своих жен в Туркестане и сам будто бы отправился в Мекку. Расскажите, как оно было. Правда, отправился он в Мекку или же до сих пор находится в плену? — спрашивает дед.

Старик степенно, не торопясь, начинает речь издалека. Подробно рассказывает о падишахах, их женах, о беках, о разных событиях времен Тимура, об известных полководцах. Потом переходит к Худояр-хану.

— Худояр был ханом, слепым в своей жестокости, погрязшим в разгуле и разврате. И вот, он сгинул, — говорит старик.

— Все они на один покрой. Русские пришли — избавились от них. Только и царь тоже не отстает от них в тиранстве, — говорит дед.

— Да, все они на один покрой, — соглашается старик. И помолчав, вздыхает. — Справедливого владыку-падишаха надо бы.

Я молча слушаю, прикорнув позади деда. А когда старик уходит, спрашиваю:

— Дедушка, он еще придет, этот ваш знакомый?

— Придет. На будущей неделе в четверг придет, сынок. Он долго жил в Кашгаре, а сам ташкентский. Редкостный человек, очень большой грамотей. Историю знает, как свои пять пальцев! — хвалит знакомого дед.

Поднимая за собой легкое облачко пыли, я катаю обруч у калитки дедова двора. Внезапно появляется конный миршаб, очень свирепый и жестокий человек, с длинными усами, с коротко подстриженной бородой, в папахе и с саблей на боку. Он сосед деда. Все жители квартала очень боятся его, заискивают перед ним.

Резко остановив около меня лошадь, миршаб орет: