— Карай!.. Дело дрянь… Знаете ли, что не далее как часа два тому назад, какой-то незнакомец также назвал меня по имени?

— Черт побери!.. — с ужасом воскликнул Оианди. — Значит, мы узнаны!.. Бежим, Майор!.. Ничего другого не остается нам делать.

— Ну, ну!.. Куриное сердце! А денежки наши? Пропадать им, что ли?

— Лучше потерять деньги, чем жизнь! Не обвиняйте меня в трусости, я просто осторожен. Вы забываете, что мы не в свободных саваннах, а в Париже, в центре, где господствует законность, где полиция превосходно организована, и где малейшая шалость преследуется как преступление…

— Та, та, та! — остановил его Майор. — Не очень-то восхищайтесь этой чудесной полицией. Многих она ловит, а еще больше пропускает мимо! Мы с вами, кажется, пример налицо. Попадаются одни дураки! Рассуждайте хладнокровнее: что нам угрожает? Мы были узнаны, положим. Но кем? Знавшими нас до отъезда в Америку? Невозможно! Наши тогдашние деяния не могут быть известны; к тому же те, которые меня тогда знали, думают, что я давно умер. Кто же может нам угрожать? Если бы сюда случайно попал кто-либо из близко знавших нас в Америке, то это могут быть только люди, имеющие те же причины, как и мы, скрываться от полиции. А бумаги наши все в порядке… Нам будут, может быть, угрожать шантажом, ну да с этим легко справиться.

— Вы забыли Юлиана Иригоейна и Бернардо Зумето.

— Нет не забыл; и знаю, что борьба с ними будет ужасна. Но опять-таки, я уверен, зная характер их, что они не обратятся к полиции.

— Может быть, ошибаетесь.

— Наверное, нет. Им это даже в голову не придет.

— Дураки же они!

— У нас с ними борьба не на жизнь, а на смерть… Одни подлецы поручают полиции мстить за себя. Одним словом, объявляю вам, что я ни за что не покину Париж. Что касается вас, вы свободны отказаться и от прелестной Денизы, и от так давно ожидаемого мщения. Впрочем, вряд ли ваша осторожность позволит вам мстить кому бы то ни было.

Оианди устремил на него бешеный взгляд.

— Хорошо, — сказала он глухим голосом. — Я останусь! Но помните, что я вас предупредил. Я вам говорю: мы погибнем!

— Будь, что будет! — мрачно отвечал Майор. — Нужно действовать быстро и решительно. У вас все готово?

— Готово-то, готово. Мина подведена, остается только взорвать ее. Уже шесть месяцев у Иригойенов и Валенфлеров ничего не делается, чего бы шпионы наши не знали.

— Все козыри в наших руках! Победа будет наша!

— Увидим! — недоверчиво сказал Оианди.

— Вот упрямец, черт возьми!

— Это не упрямство, Майор, а…

Оианди побледнел. Волнение судорожно сжало ему горло.

— Вы что-то скрываете от меня, — с участием сказал ему Майор. — Оианди, мы с вами более чем сообщники — мы друзья, отчего вы скрытничаете со мной?

— Вы будете смеяться над моим суеверием.

— Вот оно что!.. Смеяться я не буду, потому что мы с вами баски, следовательно, воспитаны на вере в чудесное. Только не надо нервничать, как молодая кокеточка. Говорите, в чем дело… А чтоб придать вам бодрости, я первый расскажу вам случай, бывший со мной в молодости. Знаете ли причину моей бесшабашной храбрости?.. Вера в предсказание одной старой цыганки.

— Возможно ли?

— Клянусь! Мне было всего восемнадцать лет. Возвращаясь однажды из военной школы, я встретил цыганку и бросил ей двадцать су. Старая ведьма схватила мою руку, поцеловала и значительно покачала головой. Я велел ей объясниться, и после долгого молчания она сказала: кровь на твоих руках… берегись тех, которых ты убьешь. Напрасно просил я ее сказать еще что-нибудь, она убежала, повторяя: берегись мертвых! Много лет спустя, припомнил я эти слова и, признаюсь, до настоящего времени они поддерживали меня. Если я должен бояться только мертвых, что же мне могут сделать живые?.. Но теперь ваша очередь, рассказывайте!

Оианди начал тихим голосом:

— Месяц тому назад я был на большом обеде у моего банкира. За десертом речь зашла о новой гадалке, которая, как уверяли, творила просто чудеса. Не понимаю сам, отчего любопытство мое было так задето, но я спросил ее адрес и на другой же день отправился к ней.

— Браво, Оианди!

— Она жила в старом доме предместья Сен-Жак и, признаться, я не без трепета остановился у двери, на дощечке которой было написано: «Госпожа Шерами». Мне отворила дверь девочка лет двенадцати и ввела в довольно хорошо меблированную гостиную. На шестах перед окнами дремали огромный ворон и сова. Наконец, вошла и гадалка. Это была красивая женщина лет сорока; бледное лицо ее, огненные глаза, исчерна-синие волосы были прелестны. Усевшись перед старинным дубовым столом, на котором лежали карты и завязанные мешочки, она сделала мне знак приблизиться. «Что вы хотите знать? — спросила она гармоничным голосом. — Прошедшее, настоящее или будущее?» «Будущее!» — ответил я. «В таком случае вы будете иметь большую игру. Положите двадцать франков в эту вазу». — Я повиновался. Тем временем она разложила карты. Вдруг, быстрым жестом она смешала их, говоря: «Возьмите назад ваши деньги: они покрыты кровью! Я все вам скажу, но ничего не хочу брать от вас». Я сделал невольное движение. «О! — надменно продолжала она. — У меня есть защитники!» Она позвонила, и тотчас два человека в масках вошли и встали у дверей.

— Ай да баба! — воскликнул Майор.

— Сивилла продолжала: «Эти люди понимают только по-французски… на каком языке желаете вы, чтобы я с вами объяснялась?» «На языке басков!» — отвечал я. Она опять разложила карты и высыпала на них хлебные зерна, лежавшие в мешочках. «Шем-Един!» — повелительно произнесла она. Ворон открыл глаза, захлопал крыльями и прилетел на стол. «Ида!» — сказала она ему по-баскски. Ворон быстро начал клевать зерна, но не наудачу, а как бы выбирая известные карты. Наконец, он три раза крикнул и улетел обратно на шест. «Саверис!» — позвала Сивилла. Сова мигом очутилась на ее плече… Клюв поганой птицы щелкал и издавал странный звук. Между тем лицо Сивиллы побледнело и на нем выступил пот. Когда сова улетела, она осталась погруженная в мрачное молчание. «Кровь, кровь и кровь там далеко, за океаном! — проговорила она, наконец, хриплым голосом. — Вернулся сюда, чтобы мстить… Боится, колеблется, но злой гений заставит. Те, которые наполовину вас растерзали, окончат свое дело. Берегитесь Сан-Бернардо». Я с ужасом спросил: «Когда это должно случиться?» Она отвечала: «Через три месяца после убийства в карете».

— Черт знает, что такое! — вскрикнул Майор. — А дальше?

— Слушайте. Она продолжала: «Через двадцать девять дней, в то время, когда вы будете рассказывать злому гению подробности нашего свидания, небо пошлет вам последнее предостережение: двенадцать часов не успеют пробить на церковных часах, как зеркало, висящее над диваном в вашем кабинете, вдребезги разобьется. А теперь, — кончила она, повелительно указывая мне на дверь, — идите! Мне не о чем более с вами говорить». — Я ушел сам не свой.

— Ну что вы скажете, Майор?

— Скажу, что вы напали на бой-бабу, вот и все. Женщина эта, несомненно, ловкая штука, наверное, из наших мест. Иначе, как бы она говорила по-баскски? Вы знаете, что наш язык положительно не доступен иностранцам. Она вас узнала, вспомнила многое и приплела все, ни к селу ни к городу. Что, например, означает «те, которые вас наполовину растерзали».

— Майор, значение этих-то слов и ужасно… Помните ли вы в скалистых горах хижину Ляфрамбуаза.

— Помню! — нахмуря брови, отвечал Майор.

— В ту ночь, вы помните в какую, мне почти удалось бежать, как вдруг две грозные собаки бросились на меня, повалили и растерзали бы неминуемо, если бы Темное Сердце и сам Ляфрамбуаз не защитили меня.

— Да, да, припоминаю!

— Но знаете ли вы, как я отомстил проклятым собакам?

— Я слышал, что Ляфрамбуаз и все его семейство погибли в огне.

— Я поджег хижину… Не то чтобы я зол был на Ляфрамбуаза. Он ухаживал за мною во время моей болезни, а когда я выздоровел, подарил мне оружие и лошадь… Нет, я был признателен ему от души, но поклялся отомстить мерзким псам… Подойти к ним я не решался, оставалось сжечь хижину…