— Всадники не могут идти так, как индейцы, — ответил он наконец, — они должны делать много поворотов, а потому мы придем в Воладеро только к заходу солнца.

— Отлично, — сказал охотник, потирая руки, — вы также останетесь с нами, не правда ли, вождь?

— Да, Курумилла останется со своими братьями бледнолицыми охотниками, — отвечал индеец с величественным жестом, — он обещал им быть проводником и сдержит свое слово.

— Ну, тогда все пойдет отлично, я сейчас зажгу огни, — сказал весело охотник.

— Курумилла поможет своему брату, — заметил индеец.

И они принялись собирать сухие дрова, что вовсе было нетрудно, так как пустыня была наполнена ими.

Менее чем в полчаса десять костров запылали, возвышаясь все более и более огненными языками к небу.

Исполнив это, собеседники опять сели друг против друга перед костром, зажженным Курумиллой прежде, и снова принялись курить в ожидании прибытия каравана.

Их ожидание было непродолжительно, так как через десять минут на прогалине показались первые всадники.

Встреча с Курумиллой была большой и неожиданной радостью для дона Грегорио Перальта и Луиса.

Все охотники давно уже знали вождя; встреча с ним была настоящим для них праздником.

Ответив на все приветствия и пожав каждому из охотников руку, Курумилла приблизился к дону Грегорио Перальта и дону Луису, которые ожидали его с явным нетерпением.

Дон Луис, увидев старого и верного товарища и друга своего отца, человека, которому он был обязан собственным и сестры своей спасением, так как он не знал хорошо, как это все произошло, бросился со слезами на глазах в объятия этого человека, которого он уважал, как члена своего семейства.

На глазах Курумиллы, этого бесстрастного и вечно невозмутимого индейца, показались, быть может в первый и последний раз в его жизни, слезы, которые струились по его щекам и которых он не мог и не пробовал удержать.

Он осыпал молодого человека ласками и дрожащим от волнения голосом проговорил:

— О! Андский Гриф достойный сын Большого Орла! Его сердце доброе, он будет великий воин своей нации; у него львиное сердце и душа Колумба; он грозен и кроток в одно и то же время! Курумилла безгранично счастлив, что видит его; он любит его, как любил его отца и как любит Валентина.

Когда первые порывы радости немного утихли, все трое сели в отдалении, вокруг огня Курумиллы.

Дон Грегорио Перальта сгорал от нетерпения услышать от Курумиллы о том, что произошло в его отсутствие.

Конечно, вождь не был так скрытен с друзьями своими, как с Павлетом, и тотчас же рассказал им о том, что сделал Валентин по прибытии своем в горы Рошез.

Его рассказ, из которого не было упущено ни одной малейшей подробности, слушали дон Грегорио Перальта и дон Луис с большим наслаждением.

— Я хочу скорее видеть сестру мою! — воскликнул дон Луис с увлечением, — я хочу узнать такого доброго и уважаемого человека, которому мой отец завещал меня и сестру мою и который успел уже сделать нам благодеяние, за которое заплатить ему не хватит всей нашей вечной признательности и безграничной преданности.

— Валентин любил Большого Орла и Розовую Лилию; он любит их детей, как бы любил своих; не признательностью ему надо отплатить, а искренней сыновней любовью.

— Да, вы правы, вождь, — с жаром воскликнул молодой человек, — только истинной сыновней любовью можно назвать мое чувство к Валентину Гиллуа, моему второму отцу!

— Седая Голова не рассказал еще, как он успел отыскать и спасти молодого Андского Грифа, — сказал Курумилла.

— Я вам расскажу все, вождь, и вы увидите, что как в освобождении донны Розарио, так и дона Луиса, само Провидение покровительствовало нам.

— Бог всемогущ и добр, — отвечал Курумилла, возводя руки к небу. — Он любит добрые сердца и покровительствует им. Пусть Седая Голова говорит; уши вождя открыты.

Дон Грегорио Перальта, в свою очередь, рассказал со всеми подробностями о своем путешествии из Миссури в Сен-Луи, о том, как он отыскал дона Луиса и как освободил его.

Курумилла слушал этот рассказ с большим вниманием. Когда дон Грегорио дошел до возмущения черных на плантации Жозуа Левиса, лицо вождя просияло.

— О! — сказал он, сжав руку молодого человека с каким-то лихорадочным волнением, — молодая голова большое сердце! Андский Гриф не может жить иначе, как только на свободе, рабство не для него.

Но когда дон Грегорио рассказал сцену славной мести, которой молодой человек прежде всего подверг своего палача, энтузиазму не было пределов; он дрожал всем телом, в глазах его сверкала молния.

Он встал, заключил молодого человека в свои объятия и чуть не задушил от восторга.

— Хорошо! — восклицал он, — молодой орел похож на своего отца еще более сердцем, чем лицом; он ужасен для негодяев и настолько же кроток для добрых и несчастных; Валентин Гиллуа будет гордиться таким сыном, Курумилла также будет ему отцом.

Вождь снова присел к огню и, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок, в продолжение нескольких минут.

Оба собеседника смотрели на него с искренним участием, затем их начало беспокоить это необыкновенное волнение у такого твердого человека, как Курумилла.

Но через несколько минут вождь поднял голову; его лицо было по-прежнему холодно и выражало обыкновенное невозмутимое бесстрастие индейца.

— Гм! — проговорил он совершенно спокойно, — пусть Седая Голова извинит меня; Курумилла слишком состарился; его сердце делается нежно, как у ребенка, когда говорят о таких геройских поступках, но теперь все кончено, пусть мой брат продолжает.

Дон Грегорио снова принялся за свой рассказ, и вождь не прерывал его более ни одного раза.

— Я думаю, — сказал дон Грегорио в заключение, — что теперь, когда наши дети освобождены, собранные мною охотники будут для нас бесполезны.

— Быть может, — отвечал Курумилла, поднимая голову.

— Что вы хотите этим сказать, вождь?

— Ничего, — отвечал он.

— Но вы, кажется, не разделяете моего мнения?

— Курумилла вождь, он не говорит того, что не следует, разве Седая Голова не знает его?

— Я знаю, что вы очень скромны, вождь, и что если не отвечаете мне, значит, не находите это уместным.

— Прекрасно!

— Из этого следует, что прежде, чем предпринять какое-нибудь намерение, я должен поговорить с Валентином Гиллуа.

— О! Седая Голова говорит превосходно; Курумилла — вождь своего племени; Валентин — единственный вождь бледнолицых охотников, он должен изъявить свое согласие.

— Я понимаю вас, вождь, и последую вашему совету.

— Седая Голова — большой мудрец.

Разговор в этом роде продолжался еще некоторое время.

Курумилла рассказал о том, как он, оставив пещеру Воладеро, напал на след, как он с помощью этого следа открыл двух бандитов, из которых одного убил, а другого связал и положил в безопасное место, чтобы взять его на обратном пути.

Дон Луис с благоговением слушал Курумиллу, к которому он чувствовал теперь большое расположение и подвиги которого достойны были в его глазах удивления.

Вождь был первый индеец, которого он видел.

До сих пор молодой человек представлял себе индейцев похожими наружным видом на негров, — существами, занимавшими самую низкую ступень в лестнице рода человеческого.

Он был убежден, что это дикие хищники, без всякого понятия о добре и зле, обладающие инстинктом зверей, среди которых они живут; что, имея наружное сходство с человеком, они в грубой, необлагороженной душе своей далеко не способны чувствовать и быть великодушными.

При виде вождя — человека такого доброго, любящего, искреннего и с таким здравым умом, все предположения дона Луиса разрушились до основания; он не знал теперь, чему верить — чему не верить; но он заключил, что Курумилла представляет собою исключение из общего правила и что другие индейцы были действительно такие, какими он представлял их себе прежде.

Впрочем, ему суждено было скоро переменить и это мнение.