— Знаете ли вы, — спросил Джефферсон, указывая гостю на удобное кресло, стоявшее возле стола, — знаете ли вы, зачем Джон Трамбл приехал в Париж?

— Вы же сами недавно говорили об этом, господин министр. Он хочет ознакомиться с современной архитектурой города, посетить королевские коллекции в Лувре и поучаствовать в выставках, ежегодно проходящих в Париже. И нарисовать несколько портретов, наверное.

— Вот в этом вы не ошиблись. Трамбл задумал две большие картины: одна на тему подписания Декларации независимости. Он хочет написать мой портрет, а заодно узнать некоторые детали, касающиеся расположения лиц, участвовавших в этом историческом событии, и меблировки зала.

— По-моему, его замысел превосходен, — вежливо ответил Жиль, не понимая, куда клонил министр.

— Конечно, он превосходен. Но подождите.

Вторая картина заинтересует вас больше — Трамбл хочет обессмертить апофеоз битвы при Йорктауне, ну, вы знаете, — капитуляция лорда Корнуоллиса. Художнику необходимы достоверные портреты всех французских офицеров, — принимавших участие в сражении. Трамбл собирается написать несколько эскизов с маркиза Лафайета, графа де Рошамбо, адмирала Барра, адмирала де Грасса, герцога Лозена, принца де Де-Пона. Еще ему для картины нужен портрет графа Ферсена и того странного офицера, которого индейцы называли Кречетом…

Всего что угодно мог ждать Жиль, но только не того, что министр знает его имя. Он покраснел. А Джефферсон, словно не замечая смущения молодого человека, продолжал говорить:

— Мне удалось договориться почти со всеми будущими героями картины Трамбла. Я даже получил согласие адмирала Грасса, он после постигшего его удара почти никогда не покидает своего дома. Но вот Кречет на призыв не ответил, и это очень печально. Говорят, его застрелили полгода назад в Бастилии при попытке побега. Какая жалость! Такой человек! Я бы с удовольствием предоставил ему убежище, если бы он в нем нуждался…

Карие глаза Джефферсона погрузились в серые глаза Жиля. Повинуясь его взгляду, молодой человек пробормотал:

— Трамбл нарисует всех участников битвы при Йорктауне. Я тот, кого индейцы называли Кречетом.

Министр порывисто протянул обе руки Турнемину.

— Я узнал об этом только недавно, точнее, два дня тому назад. Мой друг, спасибо за доверие, вы даже не представляете, сколько радости мне принесли ваши слова!

— Радость довольно скромная, господин министр. Но как вам удалось это узнать? Наверное, от Тима Токера?

Занятый просмотром каких-то бумаг — посол только что вынул их из ящика шкафа, — Джефферсон поднял голову и улыбнулся.

— Тим Токер скорее дал бы себя четвертовать, но секрета не выдал бы. Тем более что он меня почти не знает, но хорошо знает господина Вашингтона. Мне написал о вас сам генерал — вчера пришло письмо и документы, касающиеся капитана Вогана.

— Не называйте меня больше Воганом, господин министр, ведь вам теперь известно мое настоящее имя.

— Не торопитесь, сударь, возможно, это имя вам еще пригодится. Генерал давно хочет отметить ваши заслуги и привязать к земле, за свободу которой вы так отважно сражались. Он поручил мне предложить вам американское гражданство под любым именем, какое вы будете носить.

Документы, присланные вчера, — добавил он, протягивая Жилю тонкую пачку бумаг, — делают вас законным наследником капитана Вогана.

Кроме того, среди них есть дарственная на тысячу акров земли на реке Роанок в Виргинии. Как вы можете видеть, имя владельца пропущено, нам совершенно безразлично, будет ли им капитан Воган или шевалье де Турнемин. Вам достаточно дать знать в Ричмонд о своем решении, пустить корни в Виргинии и стать основателем династии американских Турнеминов. Теперь у вас два гражданства, как Жиль Турнемин вы можете требовать защиты своей жизни и достоинства у вашего правительства, как Джон Воган вы всегда были под нашей защитой. Выбирайте сами.

— Извините, господин министр, но у меня кружится голова от такой королевской щедрости. Благодарю от всего сердца. Я просто не знаю, что вам ответить… Когда-то я мечтал навсегда обосноваться в Америке, но шевалье де Турнемин предан своему королю, королю, который его спас и теперь вряд ли разрешит покинуть Францию, ведь тучи над головами венценосцев сгущаются и предвещают страшную бурю…

— Тогда оставайтесь Джоном Воганом! Этот персонаж, по крайней мере, американец… и я не уверен, что его французский двойник придется мне по душе. А теперь, друг мой, спустимся на землю. Вас ждет Опера, а меня господин Латюд.

Для его возраста он слишком впечатлителен.

Они уже спускались по лестнице, когда Жиль, ошеломленный неожиданным богатством, вдруг вспомнил о Вильяме Шорте.

— Мне не хотелось бы злоупотреблять вашей добротой, — сказал он Джефферсону, — но не отпустите ли вы со мной в театр вашего секретаря? Он тоже большой поклонник госпожи Дюгазон.

Глаза дипломата весело блеснули, но хорошо очерченные губы сложились лишь в полуулыбку.

Молча он спустился по лестнице и вместе с Турнемином прошел в библиотеку. Жиль не осмелился повторить свою просьбу и с некоторой опаской наблюдал, как посол направился к молодому секретарю, с несчастным видом стоявшему у шкафа.

— Оказывается, у вас появилась страсть к бельканто, Вилли? — серьезно спросил Джефферсон. — Что же вы сразу мне не сказали об этом, я люблю развивать вкус своих сотрудников.

Итак, вы на сегодня свободны. Идите, мой друг, идите!

Лицо Шорта засветилось радостью.

— Это правда, сударь, вы меня отпускаете?

— Конечно! Ведь сегодня поет госпожа Дюгазон! Торопитесь, Вильям!

Не смея верить в такую удачу, секретарь бросился к двери, но его остановил голос Джефферсона:

— Прикажите принести нам еще кофе, боюсь, слушателям господина Латюда он может понадобиться. И передайте от меня привет герцогине Ларошфуко, вдруг вы ее встретите в театре, ведь она тоже большая поклонница итальянской оперы… До свидания, Воган, подумайте над тем, что я вам сказал. Стоит только сесть на корабль…

— Я подумаю, ваша светлость, обещаю!

Увлекая за собой Вильяма Шорта, Жиль закрыл дверь библиотеки. Молодые люди передали мулату-рабу распоряжение Джефферсона насчет кофе и, покончив с делами, бросились на поиски фиакра. Очень скоро у решетки Шайо они нашли свободный экипаж.

— Шоссе д'Антен! — крикнул Жиль.

Всю дорогу, пока неторопливый экипаж огибал белые стены недостроенной церкви Сен-Мадлен и выезжал на четырехрядную каштановую аллею Бульваров, американец и француз молчали. Один горел желанием прижаться губами к красивым ручкам герцогини, другой думал о великодушном предложении американского правительства.

Как было бы соблазнительно забыть все невзгоды, оставить неласковую родину. Просто собрать багаж, сесть на Мерлина и, как говорит Понго, открыть великий путь на запад. Из Бреста или Гавра, где высокие мачты кажутся шпилями соборов, а шпили соборов мачтами, ежедневно во все страны мира уходят корабли. Знакомый океан отнесет его к землям, о которых он всегда мечтал и которые научился любить… И там, став владельцем плантации хлопка или табака, он навсегда освободится от политических ловушек старой Европы. Он разыщет своего сына и сам вырастит его…

Жиль почувствовал, как в его сердце незаметно созрело решение — уехать. Почему, в конце концов, он должен жить в тоске и одиночестве, вечно разрываясь между двумя любимыми существами? Его жена заточена в монастыре, сын оставлен в Америке, а он сам. Жиль де Турнемин, колеблется, имея все средства помочь и им и себе…

«Завтра, — обещал себе шевалье, — завтра же поеду в Версаль, увижу короля и все ему расскажу. Он добр и великодушен, он поймет, он прикажет вернуть мне Жюдит. А как только она будет со мной, мы уедем… В Америке она забудет все свои горести».

Чтобы не спугнуть вспыхнувшую в его сердце надежду. Жиль старался не думать, как примет гордая Жюдит маленького сына Ситапаноки… Зачем думать о том, что будет еще очень не скоро!

«Мне достаточно и сегодняшних забот», — подумал Турнемин, когда экипаж, замедляя ход, подъехал к театру.