— А что будет на месте кладбища?

— Овощной рынок. Отличная идея, поверьте человеку, проведшему детство и юность на улице Сен-Дени, в двух шагах от кладбища Невинно Убиенных. Это не слишком приятное соседство.

Так беседуя, друзья шли по мосту Нотр-Дам вдоль двойной цепи обветшалых и шатких домов, почти полностью загромождавших проезжую часть моста. Другой мост — Понт-о-Шанж, ведший прямо ко Дворцу Правосудия, был закрыт — строительные рабочие разрушали на нем древние лавки менял и старые лачуги. Небо стало светлеть, и глазам пешеходов открылись горы щебня и штукатурки, выросшие у деревянных арок старинного моста.

— Париж меняет кожу, — заметил Бомарше с удовлетворением. — В следующем году этого моста уже больше не будет. Уцелеет только насос.

Вы знаете. Жиль, у нас очень хороший король, даже слишком хороший. Это настолько угнетало его, что в результате он неудачно женился. И еще ему не хватает железного кулака старых Капетов. Ах! Будь он построже, мы бы познали золотой век!

— Вы автор «Женитьбы Фигаро», и вы говорите, что любите короля! Да ваша пьеса, мой друг, настоящая тлеющая головня на бочке с порохом… Это мина, подведенная…

— Под привилегии дворянства, но не под трон короля! Если бы рядом с ним был Ришелье, способный не моргнув глазом снять голову с Монморанси, я бы аплодировал ему громче всех. Однако, сударь, вы правы, ни один экипаж не может проехать к Дворцу Правосудия, не знаю, сможем ли мы до него дойти.

Действительно, толпа, все больше увеличиваясь, двигалась в ту же сторону, что и наши друзья. Улицы Сите, набережные и мостовые были черны от народа.

— Надо пробиться, — сказал Жиль. — Дайте мне ваш пропуск, выданный прокурором, и следуйте за мной.

Он стал энергично прокладывать в толпе путь для себя и для своего спутника. Благодаря высокому росту он скоро увидел сержанта Ге, поставившего лошадь поперек улицы Жерве-Лоран и с ее помощью устроившего что-то вроде барьера. К Дворцу Правосудия он пропускал лишь тех, кто имел соответствующие пропуска. Жиль взмахнул бумагой, переданной ему Бомарше, и громко крикнул:

— Дайте нам пройти, сержант! Пропустите господина Бомарше!

Возможно, в эту эпоху не было в Париже имени известней, чем имя великого комедиографа.

Толпа расступилась, недовольное ворчание тех, кого Жиль безжалостно толкал, стихло, и Пьер-Огюстен, красный от гордости и жары, оказался по другую сторону решетки, окружавшей Дворец. Турнемин не отставал от него ни на шаг.

Процесс близился к концу, все обвиняемые, за исключением кардинала, были переведены в Консьержери, и народное любопытство захлестывало улицы. То тут, то там слышались обрывки веселых песенок:

Олива сказала так:

— Наш кардинал — простак,

У Ла Мотт другой разговор,

Твердит:

— Кардинал вор.

Про себя вздыхает Роган -

Не Роган он теперь, а болван.

Аллилуйя!

В Италии прекрасной

Папа сделал его красным.

В Версале король ученый

Сделал его черным,

А парижский парламент в целом

Считает его белым.

Аллилуйя!

И еще, направленная уже против королевы:

Презренная шлюха, велю тебя казнить!

Как ты посмела королеву изобразить!

Достойная государыня, вы меня обижаете,

Вы же часто сами меня изображаете…

Первый луч солнца осветил новый фасад Дворца Правосудия с еще кое-где оставшимися строительными лесами. Увлекаемые общим потоком, Бомарше и Жиль поднялись по широкой лестнице и оказались в Большом зале. Но это было только полдела: им еще предстояло добраться до зала верхней палаты парламента. На заключительное заседание пропускали только по разрешениям, однако оказалось, что их значительно больше, чем мест в зале. Каждый член Трибунала считал святым долгом раздать пропуска всем своим друзьям. Судебные исполнители, выполнявшие роль стражей на подступах к вожделенному залу, напрасно пытались избежать толкотни и столкновения с особо рьяными зрителями: мужчины отпихивали их локтями, женщины пускали в ход острые каблуки своих туфелек, отдавливая ноги неповоротливых мужчин. Удачно избежав этой опасности, Бомарше и Жиль уже в пять часов вошли в зал, потолок которого славился великолепной росписью и лепкой, выполненной еще в XVI веке итальянским монахом Джиованни Джиокондо.

— Наконец-то мы пришли! — облегченно вздохнул Пьер-Огюстен, усаживаясь сам и предлагая другу соседнее кресло возле двери, через которую войдут в зал члены Трибунала. — Каким же надо быть любопытным человеком, чтобы подняться в такую рань! Ах, моя милая кровать…

— Сны вы еще досмотрите, а такой спектакль вряд ли когда-нибудь повторится. Большая удача для драматурга — присутствовать при развязке подобной авантюры. Или я ошибаюсь?

— Нет, конечно, вы правы. Но, кроме интереса, так сказать, профессионального, у меня есть и другая причина, заставившая беднягу Бомарше встать до света. Эта причина — вы. Теперь, когда процесс окончен, король несомненно разрешит вам вернуться и восстановит вас в своей гвардии. Ваше воскрешение найдут забавным, и вы станете кумиром версальских дам.

— А для мосье я тоже стану кумиром? Он постарается вынюхать всю правду, и это только увеличит его ненависть к королю. Даже если процесс, за которым он следит весьма внимательно, удовлетворит его, то есть парламент не посчитается с волей короля и королевы, даже тогда его следует опасаться. Я думаю, было бы лучше подождать и посмотреть, как пойдет дело. И потом, я не уверен, что захочу вернуться в Версаль и вновь надеть форму гвардейца. Джон Воган лучше служит своему государю, чем Жиль де Турнемин: у него развязаны руки, он может принимать неожиданные решения… Да и опасности, подстерегающие королей в стенах их дворцов, в настоящее время сведены до минимума: у Его Величества всегда под рукой и гвардейцы, и швейцарцы, и легкая кавалерия, все они готовы умереть по первому его приказанию. Мое же дело — граф Прованский, а он редко бывает в Версале. Да и для Жюдит будет лучше, если меня по-прежнему оставят в покойниках, хотя бы еще на некоторое время…

— Ваша молодая супруга все еще в Сен-Дени?

— Полагаю, что так. Королева дала мне знать и предупредила мадам Луизу, что Жюдит находится под ее особым покровительством. Вы ведь знаете. Ее Величество хочет подвергнуть мою жену длительному испытанию. Исходя из серьезности совершенного Жюдит преступления я не смею возражать, как бы мне тяжело ни было. По крайней мере, она в безопасности.

— Да! Все устроится к лучшему, тем более что вы, кажется, не слишком страдаете от одиночества…

— Что вы хотите этим сказать?

— Одна исключительно красивая дама очень вами интересуется, и это не осталось незамеченным, несмотря на всю вашу осторожность. Взгляните, с другой стороны зала кто-то в кокетливой шляпке с голубыми перьями пытается привлечь ваше внимание.

Жиль посмотрел туда, куда указывал палец Бомарше, и узнал госпожу де Бальби. Она вместе с другими нарядными дамами и мужчинами занимала места, специально оставленные для парижского бомонда и семей судей. Анна рассматривала зал в лорнет, словно находилась в театре, а не в зале суда. Жиль улыбнулся ей, но вскоре движение на трибунах отвлекло его внимание. Анна была обожаемой любовницей, он любил ее тело, ее науку сладострастия, ее веселость и непосредственность, иногда возле нее он начинал мечтать о жизни, в которую Жюдит никогда не входила…

Но его сердце еще не научилось произносить другое имя.

Зал наполнялся людьми, яркие лучи утреннего солнца придавали ему праздничный вид, радостно играли на позолоченных головках купидонов, скользили по летним туалетам дам и светлым одеждам мужчин.

— Этот судебный процесс — большая глупость, — ворчал Бомарше. — Королева просто сошла с ума. Если суд не согласится с тем, что сейчас изложит прокурор, то есть примет решение, не отражающее монаршью волю, то король будет осмеян, а королева унижена.