— Я читала статью про выпускников частных университетов и обычных колледжей. Через двадцать лет у них у всех одинаковая работа и одинаковые зарплаты. Так что, на самом деле, плевать, где учиться.

— Мне казалось, ты пытаешься меня подбодрить, — шмыгает носом Клавдия и как-то умудряется рассмеяться.

Впервые за вечер тишина больше не угнетает нас. Я думаю развернуться и поехать домой, но боюсь нарушить удивительно уютное молчание.

— Ты когда-нибудь… — начинает Клавдия, потом качает головой и вытирает рукой нос. — Ты когда-нибудь задумывалась, какими были бы мама с папой, будь их родители рядом?

— Что?!

— У папы никого не было, кроме дедушки с бабушкой. А мама уехала от своей семьи на другой конец света. Да, раньше я говорила, что мама решила родить третьего ребенка, потому что мы с тобой не удались. Согласна, это было глупо, но… очень похоже на правду. Но теперь мне начинает казаться, что они просто пытаются расширить семью. Дать друг другу то, чего они оба лишены, понимаешь?

— Что ж, — отвечаю я, — это, так или иначе, было случайностью, так что вряд ли тут нужна причина.

Клавдия поворачивает ко мне голову:

— Ну, может и не нужна.

Я понимаю, что мы достигли точки, в которой можем снять с себя кожу и показать друг другу все кривые вены и дурную кровь. Такого доверия можем достичь только мы с Клавдией, потому что мы сестры и мы настолько хорошо друг друга знаем.

Так что я наконец произношу вслух то, что меня мучает:

— Как думаешь, они сделали глупость?

— Не знаю, — Клавдия чертит мизинцем какой-то узор на окне. — Но я их не виню.

И я почему-то понимаю ее. Конечно, сестра еще не простила маму с папой, да и я в каком-то смысле тоже, но мы не можем их винить. Мы не можем считать, что они поступают безнравственно. Мы можем только обижаться, как дети обижаются на родителей. Мы по-разному смотрим на это, но задаемся одним вопросом: зачем менять свою жизнь навсегда, когда все и так хорошо?

Светофор в очередной раз зажигается зеленым. Я завожу машину. Сейчас я знаю, куда ехать, хотя еще и не домой. Клавдия ни о чем меня не спрашивает. Сначала она, может быть, и не понимает, куда я ее везу, но до нее точно доходит, когда я торможу у круглосуточного магазина и предлагаю ей купить цветов.

Мы покупаем букет подсолнухов и еще один, под названием «Праздник лета» - из ромашек, оранжевых роз и бутонов хризантем. Мы берем по бутылке колы на кассе самообслуживания, садимся обратно в машину и едем в «Вечнозеленые Мемориальные сады». Старое кладбище расположено в пригороде, рядом с лошадиным заводом. Ворота уже закрыты, но через невысокую ограду из кованого железа не так уж сложно перелезть. Первой лезу я, Клавдия подает мне цветы, колу и лезет следом. Я включаю фонарик на телефоне, чтобы не заблудиться.

Кладбища никогда не пугали меня, как пугают большинство людей. Я не верю в призраков и проклятые места, только в жизнь после смерти. Но тут дело, наверно, еще и в том, что дедушка с бабушкой умерли очень рано, и я так привыкла навещать их могилы, что для меня здесь не осталось уже никакой пугающей неизвестности. Кладбище стало такой же частью моей жизни, как ежегодный медосмотр или стрижка. Да и как можно поверить, что здесь, в компании дедушки и бабушки Зеленок, живет что-нибудь злое и страшное?

После катастрофы мы часто ездили сюда всей семьей. Мы носили бабушке цветы и пили газировку за дедушку, потому что раньше, когда мы приезжали к ним домой, он больше всего на свете любил сидеть на крыльце и пить колу. Потом, когда мы пошли в старшую школу, мы стали ездить сюда реже и в последнее время приезжали раз в год, каждый октябрь. Но мне здесь нравилось. Тут было спокойно и совсем не тоскливо.

Могила остается могилой, и я не верю, что дедушка с бабушкой превратились в духов и знают, что мы их навещаем. Но воспоминания о них - бабушкин гуляш, утренние партии в карты и раскатистый смех дедушки, когда мы смотрели мультики - все еще живут и становятся ярче, когда я прихожу на кладбище.

Мне казалось, что я помнила дорогу до их могилы, но мы успеваем намотать два круга, прежде чем Клавдия показывает пальцем куда-то вперед:

— Нет, нет, нам туда. Вон она.

И правда, мы выходим к большой закругленной известняковой плите с надписью:

«Доминик Ян Зеленка

7 февраля 1942 - 2 октября 2008

Ирма Мари Зеленка

23 сентября 1945 - 2 октября 2008

Любимые родители, дедушка и бабушка.

Мы будем помнить».

— Эй, вы двое, — шепчу я, опустившись на корточки. Я подбираю увядшие розы, снимаю обертку с букета подсолнухов и кладу его на могилу.

Клавдия садится по-турецки рядом со мной. Она срывает упаковку со своих цветов и кладет их к моим. Потом мы сидим рядом, и я слышу, как Клавдия тихо всхлипывает.

Мне не грустно, но я погружаюсь в свои мысли. Я думаю о словах сестры, что родители пытаются создать семью побольше. Да, беременность могла быть случайной, но ребенок? Кто и что из него вырастет? Наверно, что-то в этом есть. Быть может, нашей семье - часть которой умерла, другая часть осталась в соседнем полушарии, а третья вот-вот уедет из дома - быть может, ей правда нужно пополнение. Ребенок перевернет всю нашу жизнь с ног на голову. Но, может быть, в каком-то смысле он принесет нам покой.

Должно быть, Клавдия думает о том же, потому что произносит:

— Жаль, что бабушка не знает о ребенке. Она бы сказала, что это чужасно.

По кладбищу пролетает порыв промозглого ветра и треплет наши волосы. Я завороженно гляжу в освещенное луной лицо Клавдии. Она выглядит такой мрачной и жестокой. Она похожа на ведьму. Но не на страшную каргу с бородавками. Она юна, изящна, красива и одинока, как Салемские ведьмы. Я никогда не скажу ей об этом, Клавдия просто не поймет. Но мне кажется, что, если бы она сейчас прочла заклинание, оно бы сработало.

Я так долго смотрю на Клавдию, что у меня начинают болеть глаза. Затем двигаюсь поближе к ней и кладу голову ей на плечо. Мы сидим и до рассвета пьем колу. Мои веки тяжелеют от недосыпа, под них как будто песку насыпали, но я все равно раскрываю глаза пошире, впуская в них нежно-розовый свет зари, такой неожиданный на фоне могильных плит, кипарисов и одинокого склепа.

  

20

Настало утро нашей поездки в Нэшвилл. Мы стоим рядом с моим домом, вокруг «Форда-Эксплорера» Брукса, и ждем Тони. Он опаздывает уже на двадцать минут.

— Поехали без него! — предлагает Серена; она все еще косо смотрит на Тони после той истории с пирожным в зубах. — Если он не ценит наше время, зачем нам ценить его?

Я качаю головой:

— Вообще-то, без него мы бы никуда не поехали, так что давайте подождем еще минут десять.

— Кто-нибудь ему дозвонился? Он хоть встал уже? — Брукс сидит за рулем, свесив ноги в открытую дверь. Он курит сигарету, и я очень надеюсь, что родители этого не видят. Как-то эта идиллическая картина не слишком соответствует лапше, которой я навешала им на уши.

— Я ему написала, — бормочет Джек. — Сейчас придет.

Я кидаю на нее удивленный взгляд, но он пропадает втуне. Пытаться обсуждать с ней Тони бесполезно. Слишком запущенный случай, под силу каким-нибудь гениальным хирургам или отмороженным искателям адреналина, но никак не мне.

Пол трогает меня за локоть и шепчет:

— Что происходит?

Я прячу голову в плечи: мол, сама без понятия. Потом замечаю надпись на его футболке и хихикаю. Там серебряным по черному красуется: Pure Heroine.

— Чего? — спрашивает Пол. — Что тебя так насмешило?

— Тебе нравится Lorde, но не нравятся Chvrches? Как такое вообще возможно?

Пол радостно кивает, как будто я спросила у него определение слова, которое он выучил с утра:

— Да легко. Мне нравится только мейнстрим.

— Но Chvrches тоже тот еще мейнстрим! — возражаю я.

— Не-а, мейнстрим - это то, что знают даже твои родители.

— Ты в словаре смотрел?

Ответ Пола тонет в реве мотоцикла. Визжа покрышками, Тони тормозит у самого «форда». Он снимает шлем, и, клянусь, я слышу, как Джек шепчет себе под нос: «Засранец».