Но хозяина давненько тут не было, чувствовалась застоялая затхлость.
— Каменку топим, — сказал Федя. — Утку варим, воздух меняем, да? Ты с котелок иди за водой, я печь топить. Ага?
— Понял, Федя. Пёрт — котелок, что ты достал с чердака. Я принесу воды. Так и будем учиться, я по-зырянски, ты по-русски. Бур? — улыбнулся Илья.
— Корошо, я русский, ты зырянский, — засмеялся Федя.
Илья вышел, а Федя, выбирая дрова помельче, заложил их в каменку, высек своим огнивом огонь, разжег бересту и сунул в печку, такие сухие дрова быстро запылают. Открыл дымоволок и тоже вышел на волю. Вместе с Ильей они быстро развели небольшой костерик, пока избушка протапливается и каменка дымит, суп сварится на костре. И Федя совсем успокоился, все теперь вокруг было свое, родное, привычное; стало хорошо и радостно, словно он вернулся в родные края после долгой отлучки, даже сонливость и усталость — все прошло. После нефтяной вышки и дурацкой стрельбы этот маленький лесной домик с жиденькой струйкой белого дымка, этот костеришко на лесной поляне были так милы и близки его сердцу, будто он уже дома.
И только теперь с необыкновенной силой, как внезапный резкий звук в лесу, пронеслась в душе его тоска — понимание, что один-единственный меткий выстрел с берега мог бы оборвать навсегда его простую, привычную жизнь и все, чем он так дорожит в этой жизни.
Федя ощипал утку, поставил варить, потом зашел в избушку. Сухие дрова в каменке сгорели быстро, синими и светло-зелеными лепестками пылали большие угли. От камней веяло жаром. Больше подкладывать дров не надо, спать при открытых дверях теперь в самый раз; и тепло, и чистый воздух из соснового бора промоет усталые легкие. Они сидели вместе с Ильей на кондовой скамье, рядышком, и молчали. Тихо потрескивал костерок. Успокаивающе побулькивал в котле суп, щекоча ноздри вкусным запахом. Федя попробовал утку кончиком ножа, бросил соли, затем спустился к лодке, принес зипун и шабур, постелить ли, накрыться — сгодятся. Принес из избы миску и большую ложку. И лишь повесив на таганок котелок с чаем, расшевелил Илью. Того окончательно сморило, он, кажется, не сразу и Федю узнал. Ели нехотя, от усталости, но потом еда разбудила их, оба весело хлебали суп, хрустя сухарями. Первым ложку положил Илья, довольный, вытирая усы.
— Отличный получился супешник, Федя. — Ну! Если б подольше на шестах подымались, он бы еще вкуснее был, — поскромничал Федя, достал из котла утку, разрезал и половину протянул Илье. — Ешь теперь с мясом, опять вкусно будет.
Чаю сделали едва ли по два глотка. Только головы прикоснулись к изголовьям — оба провалились в бездонную черную яму спасительного сна…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Теперь, спустя годы и годы, шел Федор Туланов следом за начальником третьего отдела гражданином Климкиным, мерил шаги и думал странную для живого человека думу: везет же иным людям, которые помирают во сне. Померли бы они тогда с Ильей от устатку или остановил бы сердце удачный солдатский выстрел — и не было бы в его, Туланова, жизни ни этого Климкина, ни статьи унизительной, ни одежды этой дрянной, ни мыслей о том, как же теперь жизнь дожить, подневольную ни за что…
Узнал его начальник, узнал. И какие же нынче речи услышит он, Федор Туланов, от прежнего Ильи-мастерового, с которым когда-то хлебали супешник из одного котелка и который нынче старший майор, большой государственный человек. Странно как устроена память… Было бы в его, Туланова, жизни все, как у людей должно быть, ну ей-богу, не помнил бы он старых разговоров, которые разговаривали они тогда, на реке, на коротких стоянках, пока добирались от избы Сидорова до дому. А сложилась жизнь так, что не видать впереди никакого просвета, все темно и неясно и память сама сует и сует старое, давно забытое: картины, лица, беседы, и все так четко перед глазами встает, будто вчера было. Нет, оказывается, ничто не забылось. Ничегошеньки из прожитого. Все с ним, с Федором, осталось. Что было, то было, никуда от него, былого, не денешься…
На коротких стоянках говорили они немного, а в лодке, усердно работая веслами да шестом, тоже особо не поговоришь. Но все-таки короткие их беседы за долгие сутки пути сложились в один большой, обстоятельный разговор по душам, из которого Федя и узнал судьбу своего попутчика.
В той, первой охотничьей избушке на их пути Федя проснулся раньше Ильи; слушал его ровное дыхание и думал: как же теперь быть? Так выходило, что вся ответственность за товарища лежала на нем, на Феде. А он-то и сам пока всего лишь сын своего отца, не дорос до полной самостоятельности. И перед отцом прежде всего придется ответ держать: как и что. Отец, конечно, подскажет, как дальше быть. Если, конечно, палкой не огреет, под горячую-то руку… Тут надо бы сообразить самому все предварительно, загодя, чтобы и дела не испортить, и отца не разгневать. Лучше всего, если в деревне пока никто об Илье не узнает. Вот это главное. Прежде с отцом посоветоваться, а потом уж решать, показывать Илью людям или спрятать куда. А куда спрятать? живого-то человека? Вот если… в такой же охотничьей избушке и спрятать, есть такая у них, Тулановых, семейная, родовая, на их лесных угодьях. Конечно, далековато получится, крюк придется сделать изрядный, прежде чем домой попадешь, от устья Черью до Ошъеля четыре чомкоста, да обратно столько же… Но как быть? Нельзя Илью сразу в деревню вести, отцу не сказавшись.
Расспросы пойдут, кто, да откуда, да почему с тобой… Поди объясни каждому. А там слухи… Глядишь, до начальства дойдет. Да, только так и сделать: отвести Илью в охотничью избушку и поговорить с отцом. Решено. Федя поднялся с нар, взял бродни и вышел из избушки. Снаружи все было залито солнцем, все наполнено вкусным запахом соснового бора! Федя зажмурился после потемок, потянулся всем телом и несколько раз с хрустом присел, разводя руки в стороны, разминая грудную клетку. Ох, хорошо! Неспроста он почувствовал, что хорошо отоспался, — эва, солнце-то уже к закату клонится! Хотел к речке спуститься босиком, но это уж ни к чему, дошел до кострища и обулся. Не хватало еще ногу наколоть, а потом хромать из-за пустяка. Не-ет, человеку в лесу да на реке нужны здоровые руки-ноги, слишком им достается работы, и рукам и ногам, и ничего нельзя в тайге делать вполсилы, не будет толка…
У воды поплескался вволю, тело просило прохлады. А тут Илья проснулся, спустился к реке и, улыбаясь, тоже начал пригоршнями поднимать на себя воду.
— Хорошо? — спросил Федя, прижимая ладонями мокрые волосы.
— Бур! — отвечал Илья, растирая грудь, подмышки, живот. — Бур!
После сна у людей полагается завтрак, а тут получилось такое, сам черт не разберет, за полдень давно перевалило, и выходила какая-то помесь обеда с ужином. Сначала жадно выпили чаю, передохнули и прикончили остатки супа. И снова чайку попили, теперь уже не спеша, с расстановочкой. Снова в путь собрались. Федя нагрел воды, помыл котел, круглую ложку, глиняные кружки для чая и все положил на свои места. Как лежало. Из поленницы взял охапку дров и занес в избушку, сложил у каменки. Потом порылся в куче старых щепок, нашел туесок, поправил его и накопал червей — пригодятся, путь дальний. Вынес из избушки свою одежду, передал Илье, а сам еще раз обошел вокруг, задвинул на дверях деревянную щеколду, чтоб двери не открылись, затем долгим взглядом осмотрел Илью с головы до ног, оценивая внешность напарника. Кожаные сапоги поблескивали, синяя сатиновая косоворотка и черный шерстяной пиджак, — н-да, праздничный человек едет с ним в лодке.
А еще красивый картуз. Увидят люди, первым делом спросят: на какую такую гулянку едешь?
С пятого на десятое, мешая русские и коми слова, Федя объяснил следующее:
— Дальше будет пять деревня. Стараемся попадать туда ночь. Но людей много, кто-то увидит, да. В такой одежде ты, Илья, — сразу понятно, что чужой человек, не наш. За сто верст видно, не наш. Одетый как на праздник.