Ульяна снова занялась вязанием, сказала:

— А мы научим, только пожелай, враз научим.

И тихонько засмеялась чему-то. Федор посмотрел в сторону, а Ульяна перегнулась к Анне и прошептала, Федор слышал каждое слово:

— Ань, когда плясали, Никита говорит: я к тебе сватов пришлю!

— Ну-у… вот смеху-то… Никита в женихи просится. А ты?

— Я говорю: давай, Никитушка, присылай, присылай, милый, у меня коромысло такое ладное — я твоих сватов коромыслом встречу…

Обе весело захохотали, а Федору стало не по себе: он и понимал, что этот их шепот предназначался, конечно, ему в первую очередь, ну, девичьи хитрости, пусть, мол, заревнует… Понимал, да, но все равно загрустил. А что, как и вправду — явится какой-нибудь Никита, не этот, так другой, и уведет Улю под венец?.. У Федора дыхание пресеклось от такой думки. А что, вполне может быть такое. Ему же еще на войну возвращаться. А когда она кончится? И повезет ли еще, если вот так саданет осколком? Чуть повыше — и снесет башку к черту.

— Я тоже пойду проветрюсь, — сказал Федор. — Здесь уж как в бане, впору париться.

На крыльце он вдохнул полной грудью свежего воздуха. Ну, пора, видно, уходить отсюда. Что он может пообещать Ульяне? Что живой с войны вернется? С руками-ногами? Да кто ж такое посулить может, в пекло идучи… Нечего и обманывать девушку…

Он спустился с крыльца.

— Эй, ты, ижемский! — По лесенке вслед за ним сбежали два парня. Первого Федор сразу узнал, он с Улей кадриль выплясывал. Он и окликал Федора. Второй был пошире в плечах и пока помалкивал.

— Слышь, парень, у тебя германцы чего, весь ум-разум вытряхнули? или осталось маленько? Память-то не отшибло? Помнишь ли, что дом твой не тут, а в Изъядоре? Здесь-то ты чего потерял, Федя-съешь-медведя?..

Манера молодого парня так говорить с незнакомым удивила Федора. Задираться — ну, это понятно, если парнишка имеет виды на Ульяну. Но лаяться-то зачем? на приезжего?

Федор остановился и подождал, пока парни подойдут поближе.

Они и подошли.

— Ты давай-ка, домой правься, пока жив-здоров, — продолжал тот же парень. Никита, что ли, вспомнил Федор. — Будешь тереться у чужого загона, можем и голову прищемить промеж жердями… а с носу брусничную водичку пустить, не поглядим на твои матросские клеши…

— Как будто и не праздник сегодня, а ты словно выпивши, — откликнулся Федор спокойно. — Некрасиво, Никита, нехорошо. А уж где мне тереться, я сам решу, тут мне указчики не нужны, будь уверен.

— Cepeгa, — парень-задира повернулся к напарнику. — Да этот ижемский не понимает эжвинского. Скажи? Придётся растолковать.

И, поворачиваясь, чванливый Никита широко замахнулся кулаком Федору прямо в лицо. Но тот был уже готов ко всему, отпрянул, перехватил руку парня за запястье и резко завернул ему за спину. Бедняга вскрикнул, согнулся после такого приема, Володя Борщевский учил: дать резко в бок, по печени, чтоб уткнулся носом в землю. Ну, это если в настоящей драке, с чужими. А тут Федор парня бить не стал, только с силой толканул его в снег, следя за вторым. Тот молча бросился на Федора. Но попался на подножку, Федор перехватил его за руку, дернул, а потом еще кулаком по горбу добавил — так что парень метра три вперед пролетел и тоже в снег рухнул.

Выходит, уроки Борщевского и дома сгодились, грустно подумалось Федору. Володя Борщевский давно твердил: одной силы мало, человек должен уметь защищаться, если нападут, и не только сдачи дать, но и отбить охоту нападать на тебя… Он и учил Федора, приговаривая: если, Федя, к твоей силе да еще уменья и ловкости — тебе сам черт не страшен. Кое-чему Борщевский успел его научить.

На корабле, когда матросы шли в увольнение, Федора охотно брали с собой. По городу ходили небольшими группами, дело молодое, всякое случалось, но матросы никого не боялись. Даже если двое их против десяти городских — не устрашатся, не побегут. Ремень с бляхой на кулак намотают, и поди, возьми их голыми руками. А что эти парни с верховьев Эжвы могут знать про настоящих матросов? И слыхом не слыхивали… Никита держался за правое плечо и постанывал. Его напарник успел подняться, старательно отряхнулся от прилипшего снега и подошел к товарищу:

— Ну, что?

— Видно, руку сломал, антихрист… Шевельнуть не могу, — сквозь зубы признался тот.

Федор усмехнулся:

— Ничего, пока не сломал, не боись. Бабушка потрет и выправит, до свадьбы обязательно заживет. Если, конечно, еще раз не нарвешься на умелого и не захочешь чью-нибудь голову прищемить… На крыльце появились Анна с Ульяной. При девчатах парень стонать перестал. А те сразу поняли, что тут происходит:

— Эй, бесстыжие! Не вдвоем ли на одного? Только посмейте!

— Да что вы, девочки, — сказал Федор совершенно серьезно. — Ребята просто интересуются, какие из себя германцы да как их кайзер одевает, ну и все такое…

Парни ушли.

— Я за прялкой сбегаю, — заспешила Анна.

— Вязанье мое прихвати, — попросила Ульяна.

Они стояли вдвоем, рядышком, и молчали. Уля склонила голову и носочком валенка колупала снег. А Федор смотрел и ждал, когда она поднимет голову да взглянет на него. Он понял уже, понял, что не будет теперь ему покоя, нет, не будет. Вот эта Ульяна и не даст ни днем, ни ночью. Ульяна — а не Саня из Переволока, которая так нравилась ему до службы на флоте.

Саня из Переволока… Встречались они редко, но Саня всегда была ему рада. И родители радовались, уже за родственника считали, только и оставалось подождать, когда невеста подрастет да и отпируют свадьбу. До службы со свадьбой не успели, но восемнадцатилетняя Саня провожала Федора уже на правах невесты. Они ни разу не поцеловались даже, не прижались друг к другу — так уж вышло. Федор Сане и подарок купил, когда ходили в Финляндию, — опять же Володя Борщевский надоумил.

Купил красивую черную шаль с широкими красными цветами и длинной бахромой… Думал, на побывке устроить помолвку и подарить Сане. А может, и свадьбу сыграть, если все хорошо получится. Если, конечно, родители против не будут. Отец-то сейчас как раз в лесу на охоте. Но и то сказать, ведь он, Федор, снова уедет на корабль, и как дальше сложится — бог весть…

Так он думал до вчерашнего дня. А как увидел Ульяну — так и отступила Саня куда-то далеко-далеко, отсюдова и не видать. Выходит, не в самом сердце она была, Саня-Санюшка, а где-то около… Что ж теперь делать? Да и Ульяна…

— Уля, сколько тебе лет? — вдруг громко спросил Федор, она даже вздрогнула от неожиданности.

— Мне? В Рождество уже семнадцать исполнится. «Вот, — подумал про себя Федор, — ей еще и семнадцати нету, а я тут думаю всякое… Мне обратно на войну ехать, а когда вернусь? Через год? через два? Да за это время Уля такою красавицей станет… отбою от женихов не будет».

— А что ты меня про годы спросил? — Головы Ульяна не подняла, понимала, конечно, о чем Федор думал.

— Так…

— Нет, не так ты спросил. Ты скажи, Федя.

— Скажу, Уля, Когда обратно поеду, с побывки, непременно скажу. Если, конечно, ты не забудешь и снова попросишь.

— Не забуду. Буду ждать и опять спрошу, — чуть слышно сказала Ульяна.

Назавтра утром Петр и Федор выехали раненько в легких пошевнях. Сена и овса взяли вдосталь, так что до верхнего Эжвинского волока пришлось им сидеть наверху, свесив ноги по бокам возка. На первой остановке покормили лошадь и ноги подняли в сани, а после отдыха в следующей деревне они поехали уже по-барски, упираясь спинами в задник саней. Федора не оставляли мысли об Ульяне. Только о ней и думалось. Мерзлая земля успела прикрыться снежным пуховичком толщиной в пять вершков. Лошадь рысила резво, санки словно сами гнались за лошадью. Лишь на подъезде к Переволоку мысли Федора приняли другое направление. Предстояла встреча с Саней, Александрой. Она считалась его невестой. Что-то надо было и ей сказать, чтобы и по правде, и чтоб не обидеть. Она-то ни в чем не повинна.

А как сказать — и правду, и не обидно? Как это можно не обидеть невесту?.. Аж нехорошо стало Федору от предстоящего объяснения. Он прикрыл глаза и крепко сжал веки. Нет, врать он не станет — скажет все как есть, пусть не ждет его больше. Сложится у него с Ульяной, или не сложится — бог весть, война идет… Сегодня, может, еще и живой, а завтра — прости-прощай… Так что хитрить не с руки. Так и скажет Сане: обнадеживать я не стану. Да и другое я понял, Саня, — мила ты мне, мила, а любви нету. И, значит, за себя поручиться я не могу. Вдруг да выпадет мне судьба навроде той же Ульяны? Понесет меня тогда… как лист осенний, и только горя тебе принесу, слез ненужных.