С милицией и пожарниками было проще. Настоятель храмов, посочувствовав не очень хорошей статистике правонарушений, преступлений и противопожарной безопасности, напомнил руководителям этих подразделений, что во главе угла их деятельности должна быть профилактика. Лучшего же времени и способа определить пожаростойкость и потенциальную опасность нарушения общественного спокойствия, чем начинающиеся завтра мероприятие вряд ли когда определиться. Тем более, что кроме священника с ними будет и местный голова. Милиция же вообще воспрянула духом, предвкушая изобилие самогонных аппаратов и конкретных улик повального местного увлечения, то бишь растягивания по домам государственного добра и прочей личной, но чужой, собственности.

Вечером отец Стефан добрался до птицефабрики. Директор был на месте. По‑другому и быть не могло, т. к. фабрика была его личной, да и этническое происхождение Гусарского Бориса Соломоновича не вызывало сомнений, что накладывало на его педантичность, работоспособность и предприимчивость особые черты, не присущие представителям местного национального происхождения. Директор Гусарский поставил свое еврейство столь четко и определенно, что никаких особых ассоциаций оно не вызывало, а почти сотня птичниц, работающих на фабрике, носило его на руках за постоянную и регулярно оплачиваемую работу.

Зайдя в кабинет отец Стефан, хоть и молод был, но понял, что здесь он пришел к тому, кто может всё если ему это нужно и выгодно.

Доказать, что работницы директора Гусарского будут производительней и, главное, честнее в своей нелегкой работе, если рядом будет стоять церковь он смог без труда одним лишь возгласом:

— Борис Соломонович, вы же прекрасно знаете, как кристально чисты и трудолюбивы ортодоксальные евреи, а во мне вы видите консервативного ортодокса.

Когда же, расписав все преимущества православных работников над безбожниками, отец Стефан, сообщил ошарашенному директору, что помощь в строительстве храма скостит часть его непомерных налогов, вопрос был решен. Окончательно.

***

Через полгода отец Стефан сидел в приемной епархиального секретаря с прошением. Он требовал выделить на его приход двух священников. Ведь не может же он служить литургию в трех храмах одновременно….

Чистильщик

— Ты бы, батюшка, пришел двор почистил.

— ?

— Гуркотит что-то ночью, стучится. Петух ни свет, ни заря кричит и в погребе гупает кто‑то.

Дошло.

Освятить просят усадьбу.

Попробовать, что‑то объяснить об суевериях и страхах от неверия?

Не получится. В лучшем случае скептически выслушают, покивают головой, то ли в знак согласия, то ли в смысле: говори, мол, говори, а дело свое поповское иди и делай.

Это в селе так обычно происходит. В городе немного по иному, тут уже о полтергейсте порассуждают, знакомых книжных магов вспомнят, да последние прогнозы доморощенных астрологов в пример приведут. Одно объединяет, что город, что село — абсолютная уверенность в существовании того, кто специально желает зла и неприятностей. Причем, это не тот «враг рода человеческого» о котором и в Писании, и у Отцов. Нет, не он. Зачем так далеко ходить? Источник обычно рядом. С амплитудой от соседки до тещи или до свекрухи со свекром.

Впрочем, рассуждения все это. Констатация того, что Ветхий Завет библейский и сегодня чрезвычайно актуален.

Собрал я свой требный чемоданчик и пошел «двор чистить».

Встретил хозяин. Сухонький мужичок, лет под семьдесят, опрятно, по случаю моего прихода одетый, и постоянно что‑то для себя или для меня (?) бурчащий. На мои «Да что вы говорите!» и «Надо же!» реакции никакой. Сплошные рассуждения, что жить спокойно вороги не дают, вон в позапрошлом году так в огороде пшеницу, что по краям посеял, так узлом повязали, что и картошка не уродилась.

— Конек‑горбунок погулял что ли? — спросил я деда.

Тот продолжал что‑то бубнить, не отвечая.

— Вы ему громче говорите, он слышит плохо — расшифровала мое недоумение, вышедшая хозяйка. Пришлось повторить громогласно.

Дед недоуменно посмотрел на меня и ответствовал:

— Какая лошадь, мы их отродясь не держим. Туточки, через усадьбу, бабка живет, она и творит непотребство это.

Поражаюсь я сельским прихожанам моим. Обычно к старости лет они сами на хозяйстве остаются. Дети разъезжаются. Забот же не убавляется, так как аккурат к сбору вишни, затем картошки и прочих овощей они, дети которые, всем возросшим собственным семейством, четко приезжают. Нельзя сказать, что бы вообще не помогали садить, полоть да с жуком воевать, но рано по утрам в огородах я обычно только бабушек с дедушками в косыночках и кепочках наблюдаю….

Силушки уже той, что у стариков моих ранее были теперь не достает, а количество соток в поле и на усадьбе, как и кудахтающие и мычащие братство, отнюдь не убавляется. Ясно, что со всем не управишься, а поправки своим годам и здоровью, делать они не хотят и то, что раньше быстро и четко получалось, нынче никак не успевается. То одно не ладится, то другое. Надобно причину искать. Виноватых же, мы всегда на стороне находим. Изначально так повелось, начиная от Адама.

Жили хозяин и хозяйка в большом доме, причем первый, вернее, нижний его этаж, который для подвала был построен, с маленькими оконцами вверху, постепенно стал для них основным «домом», а верхние комнаты поражали своей чистотой и симметричностью расставленной мебели, предметов, подушек и посуды в серванте. Тут не жили. Для гостей держали. По моему, в последний раз, сюда на Рождество заходили или на Пасху, прошлую.

Перед красным углом, на столе разложил я свои «святости», именно так у нас называют все то, что в требном чемодане лежит. На улице разжег кадило (от нынешних софринских углей смрад при растопке такой исходит, что невольно «гиену огненную» помянешь) и начал потихоньку положенный молебен служить.

Хозяйка стояла сразу за мной, с зажженной свечой и исправно повторяла все знакомые слова читаемых молитв, а когда надобно и «Господи, помилуй», тихим голоском, выводила.

Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампады перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с…», одной хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и надеялся, что, промолчав, заставлю и деда остановить свое бурчание.

Зря надеялся. Дед продолжал бурчать, не обращая на несколько раз повторенное родной бабкой:

— Да цыть ты, старый!

Прислушиваться было некогда, но всё же было понятно, что идет своего рода репортаж‑комментарий всех моих слов и действий, главной частью которого, составляло сетование, что все нынче не так и попы тоже почти не настоящие и нечего меня в иконостас вешать.

Да и ведь действительно, среди множества разнокалиберных икон красного угла, с вставленными под стекло цветочками и свечами, красовалась и моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще два иерея, сподобившиеся такой же чести. Один знакомый, а другой, как догадался, мой предшественник еще из старого, поруганного и разрушенного в хрущевское лихолетье храма.

Когда я наклеивал по стенам, положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроено бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры — это обои по‑местному), но больше всего мое окропление жилища святой водой взволновало.

— Эта же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?

На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, дед приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из‑за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.

В эпилоге дед заявил:

— Ты, батюшка, над худобой молитву-то прочти и лозой вербной их похлещи.

— Так я водой окроплю!?