Ю догнал партию № 1 в грязном жестком вагоне поезда. Поезд пересекал хребты на восток от Гирина. Каменные туннели Людохэ и Ляоелина вставали сплошной грядой. Потом поезд выскочил в долину реки Лафахэ и снова поднялся на крутизны Цинлина и Вэйхулина ходами тоннелей. Ю пытливо любовался природой. Ему понравился железнодорожный мост через Сунгари у Гирина, на девяти устоях, длиной почти в полкилометра. Под мостом свободно шли пароходы.

— Какой прекрасный мост! — сказал он, зажмурившись. — Картина его разрушения была бы потрясающа.

С любопытством всматривался Ю и в начало тоннеля, между станциями Людохэ и Ляоелин, которые показались ему спокойными и приветливыми. Тоннель в тысячу восемьсот метров казался отлитым из стали — так звонко отскакивали от его стен звуки бегущего поезда.

Ю выходил на площадку вагона и глядел в темноту. Иногда огненные точки освещали край полотна — это возились ремонтные рабочие.

Он любовался мостами, телеграфными линиями и железнодорожными станциями, везде отмечая в памяти картины уединения, как истинный любитель природы, каким он был.

Ю сошел со своими людьми на станции Наньян и пешком двинулся обратно на запад, в сторону Гирина.

Поденщики требовались, куда ни зайди. Они работали артельно на разработке карьеров, укладывали шпалы, разгружали вагоны и так пришли к станции Хаербалин, где и остановились на долгий срок.

В Хаербалине Ю разделил партию на три части и послал две — взорвать Хаербалинский тоннель, а сам с третьей частью взял на себя большой, красивый тоннель Людохэ. Ближайшей ночью две первые партии поползли к тоннелю. Первым полз человек из синьцзинского комитета партии (имя его неизвестно). Он принял на себя выстрелы часового, — ответил на них броском ручной гранаты и пропал в темноте.

К тоннелю приближался пассажирский поезд из Сейсина. Услышав выстрелы, машинист дал контрпар; вагоны, скрежеща колесами, остановились в самом начале тоннеля. Трое немедленно бросились к поезду и под вагонами пробрались к паровозу. Затем они проползли внутрь тоннеля и изо всех сил бросились бежать в глубь его, чтобы заложить бомбы подальше от входа. В это время камень тоннеля раскатисто ахнул, и они поняли, что первый парень заложил и взорвал мину.

Невидимому, никакой боли никто не почувствовал, и смерть наступила мгновенно, но взрыв бомб в умирающих руках был ужасен. Тучи едкого голубоватого дыма с летящими осколками камней вырвались из тоннеля, схватили и поставили паровоз на дыбы, качнули состав назад и подняли высоко в воздух будку часового и нити телеграфных проводов.

Ю с двумя товарищами находился в это время перед тоннелем Людохэ. Наутро он уже знал, что произошло. Тоннель был поврежден, но не уничтожен. Когда несчастье в Хаербалине забылось, Ю запрятал в своды тоннеля Людохэ восемь мин замедленного действия и две мины у входов в тоннель с обоих концов, а три «ананаса» заложил в глубокий шурф под тоннелем. Приехав в Гирин, он прочел в газете об ужасной катастрофе: взрыв тоннеля вызвал оползни, дорога исчезла под съехавшей горой. Там, где вчера ходили поезда, стояла новая гора. Это произошло в конце октября, когда на Фушунских копях началась забастовка.

Движение поездов на Дайрен, к морю, прекратилось. В первый день забастовки в Дайрене произошло два неожиданных взрыва — на угольном складе и на военной пристани. Их никто не ожидал. Восстание началось. События стали обгонять друг друга в еще необъяснимом и непредвиденном порядке. Все действовало, и все стояло. Биржа функционировала, но сделки были мелочные, ненастоящие, надуманные. Пароходы в Японию отходили по расписанию и казались пустыми, но каюты и трюмы были до отказа набиты людьми, покидающими Дайрен. Как всегда, воровски скользили в порту джонки, поскрипывая суставчатыми парусами, похожими на раскрытый веер. Они бродили по рейду, что-то ища и не находя.

Осуда под видом безработного монтера прибыл в Фушун и, предъявив прекрасные рекомендации, получил место смазчика вагонов на железнодорожной станции. Он вел себя человеком спокойных правых взглядов, несколько раздраженным личными неудачами. Дня черед два он побывал в фушунской подпольной организации и выяснил там, что готовиться, в сущности, некогда. Местный партком мобилизовал, что мог, но приходилось признать, что ничего не готово.

В полдень раздался взрыв на пороховом заводе. Осуда в это время был на станции. Он обомлел.

Вот что стало известно потом об этих днях.

К перрону подавали экстренный состав из Дайрена. Вдруг завыли гудки лесопильного завода, недалеко от станции. Завыли паровозы. Публика, ожидавшая еще не поданных поездов, ринулась на платформу и, отбрасывая служителей, атаковала запертые вагоны экстренного состава. Взрывы на пороховом мчались по небу, делая его вечерне-бурым. Осуда не понимал, в чем дело. Дежурный по станции пробежал на двенадцатый путь, чтобы там, вдалеке от народа, собрать три вагона особого назначения в сторону Дайрена. Под навес вагонного парка прошла группа молчаливых пассажиров в штатском. Вокруг них суетилась охрана. На полу лежали тяжелые стальные ящики — их грузили в салон-вагон.

Толстый японец в коричневом цилиндре, никого не слушая и ни к кому не обращаясь, все время спрашивал в пространство:

— Так что же, выяснилось, в чем дело?

Когда были погружены ящики, бегом провели арестованных. Осуда узнал в одном из них работника парткома, с которым вчера познакомился. За арестованными, как детские колясочки, провезли два пулемета.

Человек в коричневом цилиндре бросил сигару и взмахнул рукой. Дежурный дал машинисту знак отправления.

Не думая и ничего не взвешивая, боясь упустить оставшиеся секунды, Осуда вынул бомбу из ведра для смазочного масла и, быстро справившись с часовым механизмом, сунул ее в карман оси. Кажется, механизм был заведен на час. Осуда степенно прошел потом на второй путь и, почти не стесняясь, нагло заложил новую бомбу под последний вагон большого воинского состава.

Забастовка повсюду переходила в восстание. Горел, вздымался в воздух пороховой завод; на коксовом рабочие разбирали машины и уносили части неизвестно куда. Телеграф, радио, почта находились в руках рабочих.

Никто не хотел бастовать, все требовали восстания, которое казалось менее страшным. Той строгой выдержки и умения выжидать, которые делают успешной любую стачку, не было.

«Восстание! Восстание!» кричали на улицах. Толпами неслись ребята и пели. Женщины пекли какую-то снедь, напевая тоненькими фарфоровыми голосами сонные лирические мотивы.

Толпы трусов тянулись в горы.

В штабе Осуда застал шумную дискуссию о том, быть ли восстанию.

Простаки полагали, что есть еще время вернуться к спокойной, хорошо организованной стачке, стоит лишь штабу ясно высказать свое отношение к маневру.

Штаб, утром еще бывший в глубоком подполье, теперь осаждался тысячами рабочих. Многие явились с оружием. Пришлось огласить список членов штаба, и его оглашение стало выборами, потому что толпа подняла руки и не опускала их ни за что. Она стояла, подняв сжатые кулаки.

— Опустите руки! — кричал секретарь парткома.

Но толпа твердо, вздымала коричневые и черные свои кулаки. Она требовала действии, зная уже, что такое восстание, по 1931 году. Тогда секретарь парткома крикнул:

— Война! Приготовьтесь к борьбе!

Толпа восторженно закричала. Люди пришли отдать революции что-то большее, чем жизнь, и они боялись, что им не удастся внести ничего, кроме жизни.

Наскоро набросали план боевых действий.

Осуда настоял на немедленном движении в сторону Дайрена, где ждут портовые рабочие, где шаток японский гарнизон. Он предложил немедленно разобрать железнодорожный путь на Дайрен и выдвинуть вооруженные отряды километров на двадцать во все стороны от Фушуна.

— Между нами и Дайреном мы еще успеем возвести хорошую баррикаду из банкирских салон-вагонов. Я заложил в их поезд бомбу.

— Поезжайте тогда в паровозный парк и ждите там товарища Одзу, — сказал секретарь парткома. — Весь путейский состав — японцы, и вам двоим нетрудно сговориться со всеми ребятами. Одзу — сам машинист, да заодно и бывший офицер. Я сейчас пришлю его вам. Итак, командуйте восточным боевым участком. Часа через два я пришлю вам людей для заслона от Дайрена.