— Чего вы там маячите второй день?

По этому приглашению, по неласковому тону она догадалась, что он понимает, почему она здесь, и не одобряет ее появления. Вера Михайловна тотчас устыдилась своей навязчивости. «Он и сам все знает. Он и сам…»

Она медлила, а Крылов, видимо и не ожидая ответа, сказал:

— Видите ли, вашему сыну необходима операция, которая относится к разряду сверхсложных.

Кивком головы она как бы подтвердила его слова.

— Сверхсложных, — повторил Крылов и, помедлив, заключил: — Мы таких операции не делаем.

— А Ванечке?! — крикнула Вера Михайловна и с недоумением посмотрела в усталое лицо профессора. Ей сделалось неловко за свой крик. Она повторила сдержаннее: — А Ванечке?

— Ванечке… — как бы для себя повторил профессор и замолчал надолго.

Она заметила, как он растирает подушечки пальцев, волнуется.

Крылов встал, прошелся по кабинету, избегая встретиться с нею глазами.

— Не делаем, я сказал, — произнес он решительно.

— Вы же обещали, — проговорила Вера Михайловна, чувствуя, как у нее садится голос и перехватывает дыхание. — Обещали…

Крылов отвел глаза и начал потирать подушечки пальцев.

— Если не сделать, то… вы же знаете, — прошептала она.

Крылов молчал.

Силы покидали Веру Михайловну. Чтобы не расплакаться, не раскиснуть, не упасть в обморок здесь, в кабинете, она сделала над собой невероятное усилие, сдерживая стон, поднялась и устремилась к двери.

Крылов не остановил ее.

Крылов долго сидел за столом, чувствуя душевную боль, и не решался сдвинуться с места, точно движение могло усилить его страдания. Каждый раз, который раз в жизни, вот в такие минуты его охватывало чувство вины. Хотя он не был виноват ни перед матерью, ни перед ее ребенком, он все равно испытывал терзания, отказывая в помощи. Он-то, конечно, понимал, что единственное спасение этого «синего мальчика» — операция.

Но не мог сказать «да», потому что не был уверен в успехе. Какое это мучение отказывать человеку в помощи, зная, что без нее он непременно погибнет. Это все равно, что благословлять на смерть. А он врач, его задача как раз противоположная: спасать от смерти. Спасать!.. Но это пока что выше его сил. Операция Ванечки еще раз доказала бессилие медицины, недостаточную вооруженность ее на сегодняшний день. Но так бывало уже не раз, и он вот после таких же переживаний все-таки брался за сверхсложную операцию и, случалось, спасал человека. Сначала одного из десяти, потом двух, трех, четырех. Но на сей раз плохое стечение обстоятельств. Неудача за неудачей. О нем уже говорят, в него тычут пальцем. Добро бы страдал он, черт с ним!

Но страдает коллектив, клиника, институт.

«Но если бы это был мой мальчик, мой сын?» — спросил он себя и вздохнул прерывисто.

Крылову вдруг вспомнилось, как еще во время финской кампании его здесь же, в Ленинграде, принимали в партию. Председатель комиссии задал вопрос: «Что вы считаете главным для коммуниста?» И он ответил: «Любить человека».

«С этого начал, этим и кончу», — прошептал Крылов и поморщился от непроходящей боли.

Еще в детстве появилось в нем это и осталось на всю жизнь — любовь к людям. Семья у них была такая — чуткая, отзывчивая на горе людское. Кто ни придет — накормят, обогреют. Ссыльный ли человек, или дальний родственник, или совсем незнакомый заезжий — все у них, у Крыловых, приют находили, всем они помогали.

И позже, когда он уже врачом стал, в городе работал, все мама, бывало, с просьбой к нему обращалась: «Ваденька, уж ты помоги человеку».

Он видел и зло, и ненависть, и врагов видел. В период коллективизации в него стреляли кулаки. Но любовь к человеку от этого не исчезла. Чтобы объяснить зло и ненависть, он сам для себя в молодые годы придумал теорию, назвав ее «теорией крайностей». По этой теории выходило: не любят друг друга и вообще людей только богатые или очень бедные, из жадности или от голода.

Позже он узнал о классовой борьбе, о других причинах, заставляющих враждовать и убивать. Позже он узнал фашизм. Пережил блокаду. Но не изменил своего отношения к человеку. Он верил: настанет время, когда его девиз будет девизом всех людей. Любить человека!

Крылов с юности запомнил и при случае повторял слова Максима Горького: «Всё в человеке, всё для человека. Существует только человек, все же остальное — дело его рук и его мозга. Че-ло-век!»

Этими словами он начинал и заканчивал свои лекции для студентов.

«Ах, если бы…» — произнес Крылов и с горечью подумал, что той прекрасной аппаратуры, что существует у нас в конструкторских бюро, и той, что он видел за границей, у него в клинике еще нет. А без нее невозможно проводить на высоком уровне вот эти злополучные сверхсложные операции. А жизнь не ждет, она подкидывает «синих мальчиков». И от этого не уйти.

«На самолюбии работаем. Собственное сердце подключаем, — подумал он, прерывисто вздыхая, и тотчас ободрил себя: — А в общем, не так плохо. Из десяти Фалло, оперированных в этом году, шестерых все-таки спасли. И если бы…»

Он снова припомнил последние неудачи и покачал головой.

«Н-да-а… Но теперь у нас новый АИК. А подготовку нужно проводить еще более тщательно. И готовить более индивидуально… И наркоз…»

Он закрыл глаза и представил шефа, услышал его слова; «Не готовы мы к тому, что вы предлагаете». Его сменил главный врач, доцент Рязанов: «А надо ли? Всегда ли надо?» Всех перекрыл голос этой мамаши: «Вы же обещали. Если не сделать, то… вы же знаете».

— Леночка! — крикнул Крылов, одновременно нажимая кнопку вызова. Разыщите… ту, что сейчас у меня была.

Вера Михайловна стояла у окна на лестничной площадке, не осмеливаясь войти в отделение. Первым стремлением после того, как она выбежала от профессора, было увидеть Сережу. Но с каждым шагом решимость покидала ее, силы таяли. Она не могла сейчас видеть сына, смотреть в его взрослые глаза, отвечать на его вопросы. Боялась не выдержать. Она стояла, ощущая пустоту внутри, словно из нее выкачали всю кровь.

И слез не было. И слов не было. Одна пустота.

За окном шел снег. По карнизу прогуливались два голубя. На стекле таяли снежинки, образуя мелкие капельки. Вера Михайловна все это видела, но как бы чужими глазами. Ни снег, ни голуби, ни капельки не вызывали в ней никаких чувств. Она вообще была в этот момент словно бы без ощущений. Странное состояние: ты есть и тебя как будто нет. Пустота.

— А я вас разыскиваю, — сказала секретарша. — Вадим Николаевич просит. Ну идемте же.

Она подхватила Веру Михайловну под руку и потянула за собой.

Крылов указал Вере Михайловне на тот же стул, на котором она сидела полчаса назад, поднялся, прошелся по кабинету.

— Видите ли, — произнес он после долгой паузы, — сложность состоит в том, что нужно не просто открыть сердце, а еще и выключить его из кровообращения, еще и остановить его…

Крылов говорил, но Вера Михайловна будто не слышала его, не понимала. Во всех его словах она улавливала лишь одно: «И он не хочет оперировать. И он не соглашается».

— Аппаратура же, — продолжал Крылов, — еще не совсем надежна, иной раз подводит нас. Да и качество ее…

«Не хочет, не хочет, не хочет», — как метроном, отстукивало во всем теле, в каждой клеточке Веры Михайловны. Эта горькая мысль захватила, пронзила ее насквозь. Ей стало трудно дышать. Ловя открытым ртом воздух, плохо соображая, что она делает, Вера Михайловна соскользнула на пол и встала на колени.

— Ну, вот… вот… вот… — шептала она, плохо видя профессора, не замечая, как по ее щекам ручейками стекают слезы.

Крылов в первое мгновение опешил, остановился, потом замахал руками:

— Встаньте, встаньте сейчас же!

Но Вера Михайловна продолжала стоять на коленях, глядя на него умоляющими глазами.

Крылов огляделся, хотел броситься к двери и вдруг тоже опустился на колени.

— Это я должен… перед вами… перед матерью… за нас… за наше неуменье…

Вера Михайловна отшатнулась, прикрыла лицо руками.