— Ты была там после Посвящения? — спрашиваю я, придерживая тяжелую деревянную дверь башни, за которой тьму разрезает солнечный свет, струящийся через узкие окна-бойницы, расположенные высоко на каменных стенах.

Она отрицательно качает головой.

— А ты? — задает она встречный вопрос, и я говорю ей правду.

— Никогда.

Воздух в неосвещенных местах более прохладный, и мы ощущаем это на себе, когда спускаемся по лестнице в темницу. Едкие запахи нечистот, гниения и немытого тела Искупительницы атакуют меня. Поборов желание прикрыть нос рукавом рубашки, чтобы не дать Лит увидеть такую слабость, прохожу побыстрее, надеясь покончить с этим делом.

Охранник приветственно кивает, когда мы приближаемся к нему, но я прохожу мимо и стучу кулаками по двери, ограждающей Искупительницу.

— Объясни мне записки! — кричу я ей, и охранник хватает меня за руку, оттягивая назад.

— К ней нельзя прикасаться, — объясняет он.

Я бросаю на него быстрый взгляд, и меня охватывает отвращение от запаха и вида мерзкой девчонки, растянувшейся на полу по ту сторону двери.

— Кто бы стал прикасаться к такой твари? — спрашиваю его я и, чтобы доказать свое отношение, плюю на нее.

Она не шевелится, не реагирует, только еще сильнее сворачивается в клубок, ноги с въевшейся грязью появляются из-под рваного подола ночной сорочки.

Когда я поворачиваюсь к Лит, она все еще стоит посередине коридора, ее лицо побледнело, а пальцы дрожат.

— Все хорошо, любимая, — шепчу я ей у виска, притягивая к себе сильнее. — Я рядом. Я твой.

— Зачем ты делаешь это со мной? — той ночью спрашиваю я Искупительницу, после того как она вернула мне воспоминания и позволила пройтись губами по ее плечу. — Почему ты позволяешь вспомнить то, как я предал тебя и ничего не сделал, чтобы исправить ситуацию? Пожалуйста…

Я становлюсь на колени, пальцы запутываются в отливающей блеском снежно-белой ночной сорочке, теребя кромку подола.

— Позволь, я увезу тебя из деревни. Позволь мне каждое утро после сна помнить, как сильно я тебя люблю. Позволь сделать тебя счастливой.

Она поглаживает пальцами мой лоб, потом нос и губы, и от воспоминания, что так ласкала меня Лит, когда мы впервые поцеловались, крутит в животе.

— Ты согласился на Сделку, как и все остальные, — уклоняется она от ответа.

— Я не знал, — оправдываюсь я. — Я не понимал, что это будет значить.

— Ты бы сделал их всех несчастными?

— Я бы позволил им самим определять свое счастье — просто чтобы дать тебе шанс найти собственное.

Она опускается на колени передо мной, так что наши лица находятся на одном уровне. Она пахнет головокружительно, словно пьянящий проливной летний дождь.

— Ты бы сделал так и для Лит?

И тут слова застревают у меня в горле.

— Ты любишь её, — убеждает меня Искупительница.

— Только когда ты заставляешь меня забыть о тебе.

Уголки ее губ поднимаются вверх:

— Я никогда не заставляю тебя забыть обо мне. Ты всегда знаешь о моем существовании. Приходишь ко мне каждый день после обеда, и каждый раз я всегда вызываю у тебя презрение.

Я хватаю ее за руки:

— Ты забираешь мою способность помнить, что я люблю тебя.

Она смотрит мимо меня, в окно, и я прослеживаю ее взгляд. Невдалеке в своей комнате сидит Лит, вглядывается в ночь. На щеках блестят дорожки от слез, льющихся из глаз.

— Ты знаешь, она каждую ночь наблюдает за нами, — огорошивает меня Искупительница. — Когда я прихожу к ней, она кричит и борется со мной. Говорит, какой ты никчемный, если предаешь ее. Она просит забрать все воспоминания о том, что она когда-либо чувствовала к тебе.

Кажется, кровь отхлынула от моего лица.

— Почему же ты не повинуешься?

Она улыбается.

— Я могу забирать только несчастливые воспоминания, — напоминает она мне.

— Но ты же забираешь все это, — я охватываю рукой ее щеку, пробегаюсь большим пальцем по ее ресницам. — Ты забираешь мою любовь.

Она прижимается ко мне:

— Эта любовь несчастна.

— Тогда зачем же ты возвращаешь мне ее? Каждую ночь ты позволяешь мне вспомнить о ней. Почему же просто не оставить всё?

Она долго и пристально изучает меня, будто копируя для себя каждую мою черточку.

— Это то, чего бы ты хотел?

Про себя я думаю, что нет.

— Да, — отвечаю я ей. Это самое мучительное слово, которое мне доводилось произносить.

Мы молчим, затем она отстраняется, собираясь стать у окна и смотреть на Лит, которая всего в нескольких шагах.

Я смотрю на ее спину, гадая, чего же я лишился, как мог я быть таким слабаком? Мне бы увезти ее прочь из Алини прямо в горы. Моя любовь должна быть достаточно чистой, чтобы спасти нас обоих.

Но мне слишком страшно.

И я не могу поступить так с Лит.

Искупительница чертит что-то на запотевшем стекле, а я отворачиваюсь, хватаю со стола карандаш, быстро вывожу каракули и прячу записку в щель на стене, у которой стою, а затем подхожу к ней.

«Искупительница знает все. Это не твои собственные эмоции. Она забирает их у тебя. Ты предал Искупительницу».

Возможно, однажды я обнаружу эту записку, пойду проведать Искупительницу и потребую объяснения. Может, в будущем я стану лучше. Буду сильнее и мудрее и найду способ как-то иначе сложить эту головоломку, чтобы сложилась новая картина, где каждый выигрывает и нет проигравших.

— Я люблю тебя, — шепчу я, уткнувшись Искупительнице в шею.

Она поворачивается лицом в моих объятиях.

— И всегда любил, — говорит она, а глаза полны слез.

— Почему ты позволяешь мне забыть прямо сейчас?

Она с улыбкой целует меня:

— Потому что я люблю тебя.

А затем вдыхает, забирая у меня всё.

§ 13. «357»

Джесси Карп

На триста пятьдесят седьмом этаже ночи не существовало. Болезненный свет заливал обшарпанные, бетонные коридоры, часто срываясь на судорожное мерцание, в ложном обещании, наконец, угаснуть. Но, в конце концов, мрачный, напоминающий по цвету гематому, свет загорался с новой силой, как бесконечная кара. Лампочки прятались за прозрачным экраном, который никакой молоток не мог взять. Даже если выключить свет в комнате, его отблески, подобно грибку, просачивались внутрь сквозь дверные щели. Темнота, которая могла скрыть гибель и отчаяние повседневной жизни, здесь очень ценилась.

Экил привык к темноте. Он был сиротой, а сирота — это лишний рот, поэтому на хорошее отношение рассчитывать не приходилось. Один раз проявил бы доброту, и это проклятое отродье взяло бы в оборот тебя и твою семью и в момент поглотило бы все ваши припасы. Сирот стоило остерегаться. Кричали на них, если подоходили слишком близко, а если не слушали, можно было и пнуть. Поэтому Экил, осиротев в восемь лет, не без причины старался держаться от людей подальше. Он стремился найти такие места, которые другой не стал бы искать: тесные, скрытые ото всех. Такие, куда едва ли проникал свет. Он стремился в темноту заброшенных помещений — грязных, покрытых плесенью, которые порой оказывались и вовсе не заброшенными, но населенными тихими, всеми забытыми и бесчеловечными обитателями. Или в темноту старого коридора, который все обходили стороной.

Сквозь центральные кварталы с их бесконечными закоулками, минуя технические помещения, в дальний конец триста пятьдесят седьмого этажа, безлюдный коридор уходил за угол. Туда никто не заглядывал. Свет здесь постоянно мерцал, стены были испещрены множеством трещин, словно кожа на старом лице. Влага заполняла эти трещины, капая с потолка в серые лужи на полу.

Говорили, что много лет назад на триста пятьдесят восьмом этаже произошел прорыв канализации, и его коридоры медленно затапливало. На поверхности плавали сотни раздутых тел, растворяясь в ядовитой воде и собственных испражнениях. Говорили, будто однажды потолок безлюдного коридора обвалится, извергая из себя этот поток, и обрекли бы жильцов триста пятьдесят седьмого на ту же судьбу — утонуть в дерьме.