Как мне кажется, это противоречит привычкам туземных мореплавателей. Как правило, вечером они встают на якорь, чтобы не оказаться во власти ветра, и случается даже, что они проводят целые недели на защищенной стоянке, дожидаясь улучшения погоды.
Ее теперешнее положение указывает на то, что эта фелюга скорее всего не останавливалась на ночь и, невзирая на очень суровые условия, кажется, намерена продолжать плавание, лавируя.
Наконец она подходит на расстояние слышимости. На судне находятся сомалийцы, представители племени варсангали, знающие моих людей. На корме рядом с рулевым сидит человек в ярком тюрбане. Джамма называет его имя, это некий Осман Хурре, доверенное лицо версангалийского султана Махмуда Али Шеры, которого мы собираемся посетить в Ласкорае.
Али Омар высказывает мнение, что эта фелюга весьма похожа на ту, которую мы видели на якорной стоянке перед Маитом. Джамма протестует и категорическим тоном пытается доказать, что это другое судно. Впрочем, не он ли утверждал, что оно плывет из Берберы? Джамма говорил также, что эта фелюга плывет, как и мы, в Бендер-Ласкорай. В самом деле, судно поворачивается другим бортом и идет тем же галсом, что и наше.
Однако волнение на море все более усиливается, и, огибая косу Хашау, мы входим в зону настоящего шторма. Если бы рядом с нами не было этого судна, я бы отказался от борьбы со стихией и вернулся на утреннюю стоянку. Но для меня это вопрос чести. Мой взгляд прикован к фалу, поддерживающему рей. Зная о его сильной изношенности, я опасаюсь, что он оборвется при килевой качке.
Действительно, я замечаю, что на верхушке мачты порвалось несколько канатных прядей. Три оставшиеся продержатся недолго. Продолжать упорствовать в таком положении было бы непростительным безрассудством, которое неизбежно привело бы к непоправимым поломкам.
Я велю поскорее спустить парус и меняю галс, чтобы заранее приготовиться к плаванию на штормовом стакселе.
Наши спутники вслед за нами проделывают то же самое. Должно быть, их самолюбие тоже задето, и они не намерены сдаваться.
Подгоняемые попутным ветром, мы за один час преодолеваем десять миль, с таким трудом пройденные после полуночи, когда фелюга плыла против ветра. Это тяжелая жертва. Как говорят арабы, плавание с попутным ветром ничего не стоит, и напротив, расстояние, преодоленное в условиях встречного ветра, дороже золота.
Первая якорная стоянка под ветром находится в Рас-Катибе, который я покинул ночью. Мы вместе с сомалийской фелюгой бросаем там якорь. И сразу же, спустив на воду пирогу, ко мне с визитом направляется пассажир в ярком тюрбане. Он поднимается на борт нашей фелюги, его лицо заслонено краем тюрбана; мои матросы целуют ему руку, как и положено при встрече со знатным человеком.
Он приветствует меня и, не открывая лица, присаживается на корме, части судна, отводимой для знатных пассажиров или заседаний нашего «штаба».
Заметив мое удивление, Джамма объясняет странное поведение гостя, скрывающего свое лицо, тем, что Османа, по его словам, ранили в бою с Мальмуллахом ударом джамбии, который, согласно обычаю, должен был отсечь ему другую часть тела. Он лишился носа и части правой щеки. Когда Осман приоткрывает наконец лицо, я вижу нечто ужасное: рана еще не зарубцевалась и распространяет зловонный запах.
Укрылся он в Бербере, где его начал лечить английский медик. Но Осман был вынужден уехать, зафрахтовав это судно, чтобы предупредить своего хозяина, султана, о готовящемся нападении на него Мальмуллаха в пятнадцатый день луны.
Я накладываю временную повязку на изуродованное лицо этого несчастного, которому, похоже, давно уже не оказывали никакой медицинской помощи.
День проходит за починкой такелажа, весьма истрепанного ненастьем последних дней. Штопая паруса, люди рассказывают по очереди истории о всяких зверствах, а в рангоуте по-прежнему свистит ветер. Его порывы все еще отличаются необыкновенной силой, и я вынужден бросить еще один якорь. Впрочем, это добрый знак: скоро шквал утихнет. На закате ветер все еще не унимается, поэтому мы не теряем надежды на улучшение погоды. И действительно, в полночь устанавливается штиль, а в два часа утра до нас доносятся запахи с суши — с гор подул бриз.
Испытывая безумную радость, мы пользуемся этой ниспосланной свыше удачей и берем курс в открытое море, плывя вдоль берега на восток с наполненными ветром парусами.
Сомалийское судно снялось с якоря еще раньше и, обладая более мощным парусным вооружением, быстро исчезло в ночи.
Фиран обращает мое внимание на отсутствие Авада. Неужели он высадился тайком? Это маловероятно здесь, в этом незнакомом месте, где он рискует попасть в плен и стать рабом. Он мог лишь перебраться на другую фелюгу. Несомненно, наказание линьком, которому его подвергли, не выветрилось из его памяти. Меня не покидает смутное предчувствие грядущих неудач. Со дня моего отплытия все идет наперекосяк, и я тщетно пытаюсь избавиться от последствий своих собственных ошибок. Но когда же мои усилия увенчаются успехом?
Опыт еще не научил меня тому, что в жизни порой приходится вступать в полосу сплошного невезения, когда надо окопаться и ничего не предпринимать. В эти черные периоды самые непримечательные инциденты могут привести к катастрофе. Но я пока еще не уверовал в подобные, неподвластные разуму явления и презрительно отношусь к предупреждениям, поступающим из сферы подсознания. Я упорствую в своих намерениях, тогда как разумнее было бы от них отказаться.
Джамма меня успокаивает: что может сделать Авад? Скорее всего, он плывет на судне его друга, так что по прибытии в Бендер-Ласкорай Авада закуют в цепи.
Незадолго до захода солнца мы проплываем мимо пальмовой рощи, в центре которой расположены несколько хижин и два-три каменных здания. Это еще не Бендер-Ласкорай, а небольшая стоянка, где корабли чувствуют себя в безопасности в период сильных восточных ветров. Там уже стоит на якоре сомалийское судно, и его команда знаками приглашает нас присоединиться к ней.
При нашем приближении на пляж сразу же высыпает толпа туземцев. Осман ждет нас, окруженный многочисленной свитой, и все разглядывают меня с любопытством, когда я покидаю фелюгу. Впрочем, многие из них никогда не видели европейцев, кроме того, я со своим одеянием не укладываюсь в тот образ, который сложился у них в результате созерцания издали типичных колониальных джентльменов.
Множество голых мальчишек образует вокруг нас шумный кортеж, когда Осман ведет меня к довольно просторному дому у входа в пальмовую рощу.
Я удивлен обилием ребятишек, но мне объясняют, что здесь укрылись все женщины и дети из соседних деревень, пока мужчины заняты войной. Действительно, чуть поодаль я вижу группки женщин, а точнее девушек, поскольку у них изящные прически, образуемые заплетенными в косички пышными волосами, на которые имеют право одни только девственницы. Джамма говорит мне, что местные женщины теперь упали в цене по причине нехватки мужчин. Желающий приобрести жену может это сделать на очень выгодных для себя условиях. Выбор на редкость богатый!
Мы подходим к двухэтажному каменному дому. Сопровождающий меня Джамма, кажется, уже бывал здесь, так как он идет вперед по извилистой и узкой лестнице, оборудованной в толстой стене. Я замечаю, что в этом доме давно не жили и что он был спешно приведен божеский вид к моему приезду. Лестница заканчивается своеобразным тамбуром, заваленным кожаными сандалиями. Я заключаю, что во всех странах мира очень неприятно ходить по башмакам в потемках.
Наконец я вхожу в комнату, куда проникает свет из небольших окон без ставней. С дюжину сомалийцев сидят там на грязных подушках, прислонясь к стене, и это собрание распространяет запах прогорклого масла, несмотря на то, что внутрь из окошек врывается ветер.
На почетном месте сидит пожилой сомалиец с красноватой, крашенной хной бородой. На вид ему лет шестьдесят. Обнаженный до пояса, он демонстрирует свою кожу с красноватым оттенком, всю покрытую мелкими морщинами, под которыми угадываются дряблые мышцы. Его выпирающий живот образует пухлые складки, которые исчезают ниже, под тканью набедренной повязки, скрывающей его подогнутые под себя ноги. На шее у него черные четки, в середине к ним прикреплена небольшая вещица из слоновой кости, похожая на наконечник лейки. На мизинце его правой руки, выкрашенной хной, огромный серебряный перстень. Глубоко посаженные глаза человека подернуты дымкой, как у слепца. Нос очень крупный, слегка изогнутый, но красиво очерченный. Наконец, бритый череп, сверкающий маслом, кажется чересчур большим для крохотной белой шапочки, имеющей форму конуса, с засаленной лентой у ее основания, — такое впечатление, что эта шапочка всасывает в себя жир, которым смазана его лысина.