Выйти на берег невозможно из-за чересчур яростного прибоя, накатывающегося на каменистый берег. Мои люди нагишом прыгают в воду и переносят ящики с боеприпасами на сушу. В костюме Адама судно покидаю и я. Здорово поранив ногу об острую ракушку, я пока не чувствую никакой боли: так бывает всегда, когда порежешься в воде.

Нас уже поджидает сын Маки с дюжиной вооруженных данакильцев. Я в двух словах рассказываю о нашей встрече с таможенным судном и советую ему быть начеку. Он показывает мне на высокие дюны, окаймляющие берег, наподобие крепостного вала, и произносит:

— Если им вздумается поглядеть, что там, за этими дюнами, мы сумеем избавить их от необходимости возвращаться в Джибути.

И он кивает в сторону двенадцати или пятнадцати карабинов системы маузер, приготовленных для сопровождения каравана.

Мне предлагают выпить молока и выкурить трубку… Но я тороплюсь и прошу его поскорее написать расписку в получении ящиков.

Пока он пишет при свете фонаря, я замечаю вокруг своих ног лужицу крови; на подошве ступни глубокий, длиной в пять сантиметров, порез. Наспех попрощавшись, я возвращаюсь на борт судна, и мы, прежде чем начнется отлив, покидаем эту опасную стоянку.

Чтобы вернуться сразу в Джибути, нам придется плыть против ветра, поэтому я предпочитаю сперва достичь Маскали, где мой бедный Лавинь, ставший свидетелем того, как началось преследование, должно быть, умирает от страха за нашу судьбу. Освободившейся от груза фелюге уже нечего бояться нежелательных встреч.

Островок Маскали появляется на рассвете. Наверное, Лавинь меня заметил, ибо я вижу, как по флагштоку над соломенной хижиной взбегает наш национальный флаг. Это означает, что все идет хорошо и что я могу без всяких опасений подойти к берегу.

Лавинь ждет нас на краю острова и глядит в бинокль. Он встречает меня с радостью. Все увиденное им накануне (и в последний момент то, как оба судна помчались друг за другом в глубь залива и скрылись за линией горизонта) повергло его в отчаяние. Он был уверен, что на этот раз мне пришел конец.

Он рассказывает, что перед самым рассветом приплыло таможенное судно с бригадиром Тома на борту. Очевидно, он поджидал меня здесь на тот случай, если я все же не пошел ко дну в результате предпринятого абордажа. Лавинь предположил, что при наличии тех серьезных повреждений, о которых сообщил ему Измаил, у меня остается только один выход — причалить к острову, чтобы спрятать на нем свой груз.

Что касается «Джибути», то это судно так и не побывало в Рахейте, о чем я догадывался. Толстый Тома с присущей ему хитростью сделал так, чтобы это ложное сообщение дошло до меня, дабы усыпить мою бдительность.

К вечеру в глубине залива показывается белая точка. Это может быть только таможенное судно, которое лавирует против восточного ветра. В Джибути оно доберется не раньше завтрашнего дня. Я же поплыву полный бакштаг, и на то, чтобы достичь порта, куда я намерен прибыть раньше его, у меня уйдет не более одного часа.

Как только опускаются сумерки, я поднимаю парус и вхожу на рейд Джибути в десять вечера, в тот момент, когда далекие горны возвещают о тушении костров в квартале туземцев.

Рано утром я направляюсь в прокуратуру подать жалобу о предпринятой попытке абордажа. После того как приплывает таможенное судно, судебный исполнитель по моей просьбе составляет протокол, неопровержимо свидетельствующий о том, что оно ударило своим форштевнем мою фелюгу.

Господин Лонг, прокурор Республики, и губернатор Дельтель находятся друг с другом в натянутых отношениях. Благодаря этому обстоятельству правосудие будет следовать своим путем и можно не опасаться, что мое дело вдруг прекратят.

Временно исполняющий обязанности губернатора продолжает политику в духе Паскаля, и очевидно не без выгоды для себя, поэтому он не слишком заинтересован в том, чтобы в Джибути было слишком много разговоров в верхах. Действуя через посредника, этот благоразумный чиновник советует мне забрать эту неуместную жалобу. Возможно, совет и не лишен здравого смысла, но я не хочу и слышать об этом. Таким образом, я подаю в суд, рассчитывая добиться справедливости, ибо я еще наивен и не лишен иллюзий. И дело передают в суд.

Разумеется, доказать, что у таможенного судна были преступные намерения, невозможно. Только накуду Измаила приговаривают за небрежное управление судном к штрафу и возмещению судебных издержек.

Через шестнадцать лет после описываемых событий я узнал правду о том подозрительном столкновении с таможенным судном.

Накуда Измаил по-прежнему служил в администрации. В 1929 году по приказу господина Шапон-Бессака его внезапно уволили за одно дело, к которому он не имел никакого отношения.

Губернатор выместил на бедняге досаду за собственную неспособность наказать одного из подчиненных, управляющего Данея, который, изложив ему свой взгляд на вещи, подал в отставку.

После двадцати лет рабского служения французским властям старый Измаил оказался вдруг в нищете. И вскоре слег, заболев туберкулезом.

Видя, что он умирает в столь бедственных условиях, я, несмотря на сохранившиеся у меня неприятные воспоминания, пришел к нему на помощь и по просьбе Измаила усыновил его десятилетнего сына. Кроме того, я обратился к господину Шапон-Бессаку с призывом оказать снисхождение своему старому слуге, оставшемуся без куска хлеба. Но мне даже не потрудились ответить.

За несколько дней до написания этих строк (я находился тогда проездом в Обоке) мне сообщили, что Измаил хочет встретиться со мной, и я отправился в его лачугу.

Там в темноте я увидел какого-то тощего призрака, распростертого на анкаребе, — это было все, что осталось от старого данакильца. Уходившая из него жизнь, казалось, сосредоточилась лишь в его подвижных больших глазах, лихорадочно блестевших. Возле умирающего находилась молодая еще женщина, покорная и молчаливая, мать его последних детей. Она приподняла этот костлявый торс. Глухой кашель сотряс его пустую грудь, и на губах Измаила выступила кровавая пена. Женщина без всякой брезгливости вытерла ее рукой. Было ли это следствием непонимания, что таким образом можно заразиться, или типичной мусульманской покорностью судьбе? Возможно, и тем, и другим.

Обессилев от этого приступа кашля и безвольно уронив голову себе на грудь, несчастный Измаил замер в неподвижности, с трудом переводя дыхание.

В наступившей тишине я услышал шум ветра. Прилетая из голубых просторов моря, он врывался в эту хижину, где поселилась смерть. Он свистел в соломенных перегородках, словно в корабельных снастях. Умирающий старик, должно быть, слышал эту музыку, которая напоминала ему о прожитой жизни. Он приподнял голову, глаза расширились, будто его взору предстало нечто доселе невиданное, и, ткнув своим тощим пальцем на восток, старик глухо произнес:

— Асиб. (Муссон).

Старый моряк сверялся с ветром, прежде чем отправиться в свое последнее плавание.

Нас было трое свидетелей этой сцены: Мухаммед Дини, Абдаллах Одени и я.

Измаил велел нам подойти поближе, чтобы мы могли его услышать, и прошептал:

— Я хотел увидеть тебя именно сегодня, так как в твой следующий приезд, возможно, будет уже слишком поздно. Бог всемогущ, он может простить, если этого пожелает… Я поверил злым людям и был наказан за то, что помогал им в их борьбе с правоверными… Я доверил тебе своего сына и, поскольку ты согласился заменить ему отца, ты должен знать правду: я хотел погубить твое судно той ночью, о которой ты не забыл. Мне пообещали заплатить 500 франков, если я справлюсь с этим заданием.

— Кто посулил тебе деньги?

— Абду, переводчик вали… Я давно раскаялся в своем подлом поступке и не хочу, чтобы мой сын ел хлеб предательства, крадя у тебя доброту, с какою ты к нему отнесся.

— Все это мне было известно, мой бедный Измаил, да успокоится твоя душа, ты не виновен. Ты выздоровеешь, и новый губернатор вернет тебе твою должность. Не теряй надежды, и, если Богу будет угодно, ты снова выйдешь в море.