Эти симпатичные негоцианты, сидящие на корточках в глубине своих лачуг, производят впечатление терпеливых пауков, казалось бы, сросшихся с пылью, грязью и тишиной до такой степени, что можно подумать, будто они давно превратились в высохшие трупики, но вдруг, обретя ловкость и стремительность, они бросаются на легкомысленную мушку, высасывают из нее соки, а затем возвращаются на свое место и опять замирают, готовые к новому прыжку.

Я пытаюсь заставить их показать мне несколько жемчужин. После долгих колебаний и загадочных жестов торговцы достают жемчуг неправильной формы (барокко) и малоценную дуггу (крохотные жемчужины, напоминающие песчинки).

— Тут ничего не найдешь, — сокрушенно говорят они, — убогий край.

— Тогда почему ты до сих пор здесь?

— Я слишком беден для городской жизни.

Они явно не доверяют мне и ждут, когда я уйду. Что касается ныряльщиков, то ни один из них не осмелился бы предложить мне и самой пустяковой вещи, ибо все должны брамину или арабу; это «долг безопасности». Если бы один из них продал жемчуг иностранцу, то тут же ввиду неоплаченного долга постоянный покупатель, то есть я хотел сказать — его хозяин, немедленно отобрал бы у него хури — единственный его источник существования.

И так заведено в каждой деревушке, где живут ловцы жемчуга. Все они рабы нескольких дуканов (лавочек). Это осложняет мою задачу, и мне становится ясно, что скупка жемчуга из первых рук не так легка, как я по наивности полагал.

Из-за того что данакильцы занимаются прибрежной ловлей, ибо они посредственные ныряльщики и не погружаются на глубины свыше трех-четырех метров, здесь собирают лишь пузырчатый жемчуг.

Он представляет собой пустотелые опухоли, образуемые самой раковиной устрицы; некоторые имеют величину ореха, и, если у них оригинальная форма, они могут стоить несколько тысяч франков.

Своим появлением эти известковые наросты обязаны червям, которые проделывают отверстие в раковине, нападая на моллюска. В том случае, если червяк стал чьей-то добычей именно в тот момент, когда ему удалось внедриться в перламутр, в дырочку начинает проникать песок. Жемчужница покрывает чужеродное вещество тонким слоем перламутра, однако сама полость становится очагом брожения: в ней образуются газы, раздувающие пленку, которая постоянно зарастает все новыми слоями перламутра, выделяемыми мантией. Через некоторое время эта опухоль приобретает весьма солидные размеры и после того, как ее рост под давлением газов, сопровождающих процесс гниения, прекращается, образование пузырей подходит к концу. Подобное случается лишь на небольших глубинах и только в тех местах, где обитают упомянутые черви.

В тот момент, когда я собираюсь вернуться на судно, ко мне подходит данакилец и приветствует меня по-арабски. Это красивый мужчина сорока пяти лет, однако уже подкрашивающий хной свою бороду. Довольно распространенный тип данакильца благородного происхождения, с характерным орлиным носом, чуть опущенными уголками глаз, продолговатым скуластым лицом и наметившейся лысиной, обнажающей высокий лоб. В сравнении с другими одет он богато. Человек представляется как накуда и рубан (лоцман) у ловцов жемчуга. Он охотно составит мне компанию, если я соглашусь отвезти его в Массауа.

Я принимаю предложение, которое, похоже, сулит мне одни только выгоды. Однако незнакомец чересчур элегантен для мореплавателя!..

Среди ночи ветер стихает, а затем поднимается береговой бриз. Я расталкиваю экипаж, который спит на палубе, закутавшись в накидки.

Подняв парус, Мухаммед Муса, варсангалиец[24], берется за румпель и, чтобы не заснуть, затягивает песню.

— Ответь же мне наконец, почему ты не пожелал сойти на берег в Эиде? — спрашиваю я у него. — Ведь люди, живущие там, всего лишь несчастные бедняки.

— О! Это старая история, о ней мне поведал отец, который чуть не поплатился в Эиде жизнью.

«В то время, — начинает свой рассказ Муса, — итальянцев в Массауа не было и в помине, весь район принадлежал турецкому султану, поскольку он является законным правителем любой страны, где живут правоверные. Мой отец был накудой небольшого сомалийского самбука; таких кораблей, построенных без единого гвоздя, где в качестве креплений использовались тафи, уже не увидишь сегодня. Принадлежало оно человеку из Бендер-Ласкорая (деревня, расположенная на мысе Гвардафуй). Однажды налетел штормовой ветер вари (разновидность самума), и судно укрылось в Эиде, получив при этом такие повреждения, что ни один местный плотник не мог его починить.

Мой отец, человек благочестивый, хорошо знал, что идти поперек судьбы — значит оскорбить Аллаха. Раз уж нельзя сразу отправиться в путь, самое разумное, не правда ли, остаться на берегу и переждать. Так они и поступили, благо у них была кругленькая сумма, вырученная от продажи груза их судовладельца. Они сочли вполне естественным для себя делом жениться и временно обосноваться в этих краях, полагая, что Бог, друзья и родственники позаботятся об их семьях, оставшихся на мысе Гвардафуй, пока обстоятельства не позволят им однажды вернуться в Сомали.

Мой отец и его кузен Джама остались одни, ибо другие члены команды воспользовались первой же возможностью и, уповая на случай, все сели на фелюгу, отправлявшуюся на север, в Джидду. Это еще более отдаляло их от сомалийского побережья, но Аллах всемогущ. Кто знает, как сложится их судьба?..

Тем временем деньги подходили к концу. Данакильцы, охотно отдавшие им в жены своих дочерей за приличную сумму, стали теперь относиться к сомалийцам, как к чужакам, и, по мере того как мой отец и его кузен становились беднее, затаенная неприязнь с каждым днем проявлялась все более открыто.

Их с удовольствием прогнали бы вон, но они заплатили за своих жен и к тому же не хотели с ними расстаться, поскольку те были редкие красавицы. Ты знаешь, эти данакильцы — люди без стыда и без совести: они зашивают женщин, давно потерявших невинность, чтобы продать их еще раз какому-нибудь простаку, который не очень-то в этом разбирается.

Однажды утром мой отец услышал крики, доносившиеся из хижины Джамы. Поспешив туда, он увидел своего друга распростертым на постели. Его ноги и руки уже окоченели, но жизнь еще светилась в глазах. Жена причитала так усердно, что даже неискушенный человек догадался бы, что она притворяется.

Мой отец сразу же смекнул, что кузен был отравлен абиссинским ядом, ибо подобные вещи случаются и у нас! Он сделал вид, что поверил в болезнь, но, вразумленный этим примером, в тот же вечер сел на хури с небольшим запасом провизии и уплыл, В море ему повстречалась фелюга с суданцами на борту, и после многих приключений он добрался до Бендер-Ласкорая.

Там он поведал о своих несчастьях и, дабы поощрить компаньонов, перечислил им, какие богатства прятал у себя брамин, в течение десяти лет приобретавший жемчужины.

Четыре фелюги с пятьюдесятью воинами на борту под предводительством моего отца приготовились к отплытию.

— Чтобы отомстить за смерть кузена или для того, чтобы наведаться к брамину? — прерываю я рассказ Мусы.

— Чтобы отомстить за кузена, но любая война предполагает еще и добычу, поэтому они были вправе подумать и о брамине.

Они приплыли туда ночью, — продолжил Муса, — и, по совету моего отца, который жил там долгое время, причалили к берегу на некотором расстоянии от деревни, а затем пошли вдоль моря, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза, и без шума захватили всю деревню. Воины встали у входа в каждую хижину и по сигналу издали воинственный клич, принятый у данакильцев. Естественно, люди вылезали из жилищ полусонные. Их душили прямо на пороге; остальные, испугавшись, бросались наутек. Более ста данакильцев были убиты, другие мало на что могли сгодиться, так как, изуродованные, они уже не были мужчинами.

— Как это — изуродованные?

— Ну да, негоже ведь оставлять врага целым, мертвого или живого. Мы, например, отрезав что полагается, кидаем эти штуковины муравьям вместо корма, а данакильцы, они же сущие дикари, делают из них браслеты.