— Мне больше нечего ждать… или бояться, — говорит он. — Я могу поступать так, как велит мне моя совесть. То же самое относится и к капитану…

Я пока не в состоянии проникнуть в смысл высказанного им кредо. Однако я чувствую, что его слова каким-то образом связаны с моим теперешним положением…

С капитаном Кроуфордом общаться сложнее, поскольку он не говорит по-французски, но нас связывает чувство взаимной искренней симпатии.

Это типичный офицер английского морского флота. Не слишком образованный в том, что касается предметов, выходящих за рамки его профессии, он сохранил прекрасную душу, душу великих мореплавателей прошлых веков.

Я вижу, как вечером в кругу офицеров, собравшихся в кают-компании, он с почти детским пылом играет в какие-то азартные игры, завещанные традицией со времен трехпалубных кораблей и до сих пор чтимые на современных крейсерах. Моряки рассказывают те же истории, показывают те же фокусы с трехпрядными тросами или юзинем, что и в эпоху фрегатов, когда надо было как-то убить время в штиль, расположившись в тени большого марселя на выдраенной до блеска палубе, по которой матросы ходили только босиком.

Я вспоминаю также о шотландском лейтенанте Камароне, художнике в душе, который импровизировал на фортепиано прекрасные рапсодии. Когда ему было шестнадцать лет, после участия в скандальной оргии он дал клятву епископу Инвернесса в том, что отныне не выпьет ни капли алкоголя, и сдержал свое слово. Единственное, что он позволяет себе, это пригубить виски из стакана соседа, произнося с умилением: «Ужасная отрава!»

Несколько других офицеров говорили, а точнее, понимали по-французски, ибо англичане стесняются говорить на иностранном языке, если знают его не очень хорошо.

Вечером, накануне нашего прибытия в Берберу, я спел англичанам песенку Эрве де Примоге, весьма живую и образную.

Мое выступление имело бешеный успех, и Камарон быстро перевел песню на английский.

Я провел два изумительных дня, напрочь забыв о том, что нахожусь на положении военнопленного, когда утром мы вошли на рейд Берберы.

XXXIV

Бербера

Все выстраиваются на палубе в строгой и аккуратной форме, скрываясь под обезличивающей маской дисциплины.

Даже пушки, которые еще вчера имели запущенный вид под полотняными чехлами и запросто терпели прикосновения спины призадумавшегося младшего лейтенанта или редких птичек телеграфиста, сверкают теперь на солнце прямолинейными бликами своих длинных стальных шей и угрожающе разинули свои пасти, напоминая сторожевых псов, готовых к нападению.

С ними лучше не шутить!

В тишине раздается свисток боцмана, который разговаривает на таинственном языке переливчатых трелей. Матросы, одетые в парусиновые робы, четко и согласованно выполняют команды.

Чудной металлический голос рупора исторгает отрывистые приказы, и кажется, что в трубе большого железного корабля о чем-то бормочет его дух.

Наконец грохочут раскаты грома — по клюзам заскользила цепь, — в то время как колокол отсчитывает смычки. Затем внезапно наступает тишина: мы встали на якорь.

Матросы чуть расслабляются в ожидании построения у выхода на наружный трап.

Из порта к нам направляется крупная шлюпка с двадцатью четырьмя сомалийскими гребцами (черные головы, белые одежды); за ней тянется шлейф кильватерной струи, на корме развевается внушительный флаг. Это резидент, господин Джебс.

Он поднимается по наружному трапу, за ним на удалении следуют три офицера сухопутных войск.

Медная каска с «громоотводом», а пониже нее лицо из числа тех, о которых не остается никаких воспоминаний. Во французском арго есть такое меткое выражение: «лицо задницы».

Вахтенный офицер отдает честь, совершая четкие движения, лишенные всего человеческого. Это автомат, механизм которого включается, когда мимо него проходит важная особа.

Капитан стоит здесь же, оказывая достойный прием этому высокопоставленному чиновнику.

А я затерялся в каком-то углу, как бы придавленный дисциплиной, которая окутала корабль от кончиков мачт до киля. Мне кажется, что я попал в искусственную атмосферу, созданную для всех этих манекенов с рассчитанными жестами, и едва могу дышать, словно сижу внутри водолазного колокола.

Капитан и резидент удалились на капитанский мостик. Военные в галунах остались на палубе вместе с морскими офицерами. Они равнодушно взирают на происходящее из плотной оболочки подчеркнутой корректности, в которой каждый из них норовит спрятаться.

Примерно через полчаса за мной посылают рулевого.

Каюта капитана.

Он стоит перед столом, а резидент — напротив Винсента, выполняющего обязанности переводчика.

Невозможно прочитать что-либо на этих трех непроницаемых физиономиях.

Начинает Винсент:

— Капитан вынужден временно задержать вас на борту, так как мы еще не получили приказ адмирала освободить вас и передать в руки гражданских властей.

— Капитан — хозяин у себя на судне, — говорю я, — но вряд ли это мешает сообщить мне причины ареста. Произошло какое-то недоразумение, и надо как можно быстрее его выяснить.

Не глядя на меня, как если бы он обращался к абажуру настольной лампы, резидент произносит не очень уверенным тоном:

— Я не могу дать объяснений. Дело будет рассмотрено теми, в чью компетенцию это входит, и пойдет своим чередом, как только капитан убедится в том, что может отправить своего пленника на сушу… Вы были задержаны вблизи сомалийского побережья, тогда как местом назначения вашего судна была Эль-Мукалла. Стало быть, вы плыли не в Эль-Мукаллу.

Я пытаюсь объяснить, почему это произошло. Сам капитан высказывает свое отношение к навигационным причинам, определившим маршрут. Но человеку сухопутному трудно понять эти тонкости, и резидент улыбается с пренебрежительным и скептическим видом.

— А матросы? — спрашивает он с оттенком досады в голосе. — Собираетесь ли вы, капитан, удерживать на борту также и матросов?

— Я должен был бы так поступить, но если вы будете настолько любезны и возьмете эти хлопоты на себя, я охотно передам их вам.

Я почти не знаю английского языка, но в критические моменты могу схватить некоторые ключевые слова. Резидент спрашивает:

— Они общались с обвиняемым?

— Нет, ни секунды, — отвечает капитан.

— Вы уверены?

— Заявляю вам это с полной ответственностью, сэр, никаких сомнений быть не может…

— Ол райт! Ол райт!

Беседа грозит закиснуть, но резидент удаляется с напыщенным видом глупца, уязвленного в своем самолюбии.

Мне удается поговорить с Винсентом только вечером.

— Почему капитан не захотел отпускать меня? Это еще больше затягивает дело. Ведь в моих интересах как можно быстрее дать объяснения и доказать свою полную непричастность к каким-то неизвестным мне нарушениям закона, в которых я обвиняюсь.

— Предоставьте это капитану, — говорит Винсент с улыбкой. — Он знает, насколько опасными могут быть усердие и чрезмерная поспешность некоторых чиновников, прикрывающихся законом военного времени!.. В данный момент вашему губернатору, вероятно, известно, где вы и в каких условиях содержитесь, поэтому он не замедлит дать телеграмму, чтобы вызволить вас отсюда. Это позволит перевести ваше дело, если таковое вообще существует, в иную плоскость. Будьте уверены, капитан уберег вас… от многих неприятностей… но он, как и я, ждет своей отставки…

В порыве откровенности славный инженер собирался сказать что-то другое вместо «многих неприятностей». Слово, которое он так и не произнес, пришло мне в голову, после того как Винсент на мгновение запнулся.

Я провожу довольно беспокойную ночь: от нашего губернатора вряд ли следует ожидать скорого ответа, и Адмиралтейство в любую минуту может лишить храброго Кроуфорда предлога, оправдывающего мое задержание на судне.

Проходят два бесконечных дня. Капитан несколько раз уплывал на берег. Удалось ли ему что-то выяснить?

В глубине рейда я замечаю свою фелюгу, она лежит на боку, поскольку наступил отлив. Судно охраняют солдаты, моих матросов препроводили в тюрьму.