«Может, этим и кончится? — подумал Трофимов. — Черт с ним, с барахлом…»
Молча, безропотно наблюдать этот наглый грабеж, эту бессовестность сукина сына, гестаповского негодяя, который к тому же корчит из себя эдакого барина, аристократа, было бы невыносимо, не внуши себе Трофимов с самого начала мысль о том, что надо стерпеть, перенести все и не сорваться. Упаси бог! Только не сорваться! Нужно помнить, что это всего лишь подлый комедиант. Что бы он ни стал вытворять, это не может оскорбить или даже просто задеть, как не может унизить нормального человека любая выходка сумасшедшего. Пусть тешится, пускай кокетливо поигрывает стеком (тоже ведь украл где-нибудь) — мы-то знаем, что дела у него плохи. С Кубани ноги унес, а из Крыма унесет ли?
Черт с ними, с тряпками. Может, этим и кончится?
Но то было только начало. По-хозяйски еще раз сбежав квартиру быстрым взглядом, решив, видимо, что ничего лично для него интересного здесь больше кет, офицер скомандовал, и начался погром.
Усыпали пол карточки. Десять тысяч аккуратно, старательно заполненных и разложенных в строгом порядке карточек — по одной на каждую книгу — были небрежно вытряхнуты из ящиков и разлетелись по комнате. Солдат, который их вытряхивал, получал, кажется, от этого удовольствие.
«Спокойно, спокойно… — уговаривал себя Трофимов. — Вспомни Боя…»
Боем звали обезьяну, которую когда-то подарил его жене Любочке в благодарность за исцеление Некий эфиоп. Однажды Бой. учинил вот такой же погром в их африканском жилище.
В конце концов, карточки можно снова собрать и привести в порядок. По-настоящему сжалось сердце, когда начали бесцеремонно рыться в письменном столе. На пол полетели фотоснимки, старые письма, документы. Среди них мелькнула на снимке и разбойничья физиономия Боя.
Переводчик с офицером стояли рядом. Появилась было тревога, что их внимание привлечет какой-нибудь документ с пышным гербом эфиопского императорского дома либо выцветшая справка времен гражданской войны, говорящая о тогдашнем начальственном положении Трофимова, — вспомнились предостережения Анищенкова. Переводчик и в самом деле время от времени брал кое-что из бумаг, но, бегло просмотрев, большинство тут же отбрасывал в сторону. Что же они ищут? Что им надо?
Офицер все это время покуривал.
— Попросите его не курить, — сказала Елизавета Максимовна, заметив, что муж болезненно поморщился. Глянув на нее с веселым удивлением, переводчик ответил:
— Придется потерпеть, мадам. «Могло быть и хуже», — убеждал себя Трофимов, отметив это обращение — «мадам». — Ein Moment! — воскликнул вдруг немец, когда из недр дубового двухтумбового стола были извлечены переплетенные в кожу альбомы с марками и резной ящичек со старинными монетами. Рано или поздно — Трофимов понимал это — их должны были найти. Среди марок и монет были редкостные. Жаль, конечно. С каждой монетой, с каждой маркой связана целая история. Но даже если и это заберут, да тем все и кончится, можно считать, что легко отделались. Альбом немец полистал бегло, испытующе поглядывая то на Трофимова — он сохранял полнейшую невозмутимость, — то на марки. Тяжелый ларчик заинтересовал его больше — может быть, потому, что был заперт. Протянул руку, сказал требовательно:
— Schlüssel!
Подмывало сказать, что ключа нет; было и другое искушение: вынуть этот крохотный ключик на серебряной цепочке и бросить в окно — пусть поползают в кустах, поищут. На кончике языка висело: многовато, мол, награбил; когда придется удирать, унесешь ли? А если на море разбомбят — другого-то пути у них нет, только морем, — не пойдешь ли ко дну с таким грузом?.. Даже соответствующую немецкую фразу сложил в уме, однако сдержался. Сделал шаг вперед и положил ключ — в протянутую ладонь. Цепочка обвилась вокруг ключа изящной, крохотной змейкой…
Ну что же, грабеж так грабеж. Это даже лучший из возможных вариантов. Книги-то они наверняка не заберут…
Порывшись в шкатулке и снова закрыв ее, офицер небрежно махнул стеком в сторону забитых книгами стеллажей, которые уходили под потолок и, казалось, нависали над комнатой.
Удивительна все-таки человеческая способность, нащупав больное место, безжалостно бить по нему и развлекаться этим… Офицер махнул стеком и в самом деле небрежно, даже отвернулся потом от книг, отошел к окну. Но то ли солдаты уловили что-то, то ли это сперва получилось само по себе — книги они не сбрасывали даже, а низвергали, выворачивали целыми рядами, обрушивали на пол, как выворачивают каменные глыбы или обрушивают пласты. Трофимов побледнел и сцепил зубы. Офицер, заметив это, оживился, повеселел, скомандовал:
— Schneller, schneller! И работа закипела. Книги стояли плотно, прижавшись плечом к плечу, спрессованные почти в монолит и, даже падая, рассыпались, покидали друг друга неохотно. Когда рухнул и развалился на полу один из книжных рядов, Трофимов вдруг бросился и выхватил нечто в картонном футляре.
— Zurück! — запоздало крикнул немец. Похоже, он ждал чего-нибудь подобного, как рыболов ждет поклевки, и теперь досадовал, что прозевал самый первый момент.
— Auf! — приказал подняться…Этот порыв и для самого Михаила Васильевича оказался неожиданным. Книги низвергались, как камнепад, и он тоже упустил тот момент, когда дошла очередь до пушкинских полок, а потом увидел в этом камнепаде картонный футляр, в котором хранил прижизненное, 1830 года издание «Бахчисарайского фонтана», и бросился подхватить, спасти его, не дать ему оказаться под этими сапогами. Сейчас он бережно ощупывал оказавшийся не поврежденным футляр.
— Aufstehen! — повторил немец.
Трофимов поднялся. С показавшимся ему самому странным самоотречением он был готов отдать этому сукину сыну книгу, лишь бы она уцелела. На долю пожелтевших, ставших от старости ломкими листов за сто с лишним лет, прежде чем они попали к Трофимову, уже выпало так много разного, что не хотелось подвергать их новым испытаниям. Он готов был, чтобы их сохранила хотя бы и жадность. В том, что, уцелев, они в конце концов попадут все же в достойные руки, Трофимов почему-то не сомневался.
Однако надо объяснить всю ценность содержимого футляра. Ничего объяснить не успел. Заглянув в футляр и увидев в нем ветхую русскую книжицу, гестаповец вытряхнул ее и бросил в окно. Она падала наземь, беспомощно трепыхаясь, как сбитая влет птица.
Трофимов кинулся к немцу и напоролся на хлесткий встречный удар стеком по лицу — на этот раз рыболов не прозевал. Впрочем и приманка оказалась отличной.
Удар, вскрик Елизаветы Максимовны и отчаянный детский вопль: «Дядечка Миша!..» Откуда здесь взялась Вера Чистова?
Трофимов выпрямился и вытер кровь с лица.
Господин офицер все еще стоял перед стариком в позе укротителя и, похоже, испытывал приятное возбуждение. Не оборачиваясь, сказал:
— Старикан, кажется, спятил.
— Не думаю, — возразил переводчик. — По-моему, он просто старается нас отвлечь.
— Что-нибудь нашли?
— Московская сводка, написанная от руки. Прикажите вынимать книги по одной — среди них может быть что-нибудь спрятано.
…Нет, они пришли не просто пограбить. Грабеж, мордобой, издевательства — это само собой. Но главное — они ищут. И переводчик, который держится в тени, даром времени не теряет. Стопка бумаг, оставленных им на столе, не велика, но это опасные бумаги.
Есть ли выход? Видимо, нет. Поняв это, Елизавета Максимовна испытала одно желание — быть ближе к мужу. Хотелось обнять его и утешить, сказать, чтобы не терзался. Ведь казнится небось из-за своей беспомощности.
— Zurück! — остановил ее немец. Значит, и это нельзя.
— Господин переводчик! — радостно воскликнул полицай, показывая какую-то книгу.
Это было дореволюционное еще издание Ленина — подписано «Н. Ленин». Переводчик особенного значения находке не придал — старик, на его взгляд, явный библиоман, а книга и в самом деле редкая — тут все ясно. Хотя об умонастроений, видимо, и это свидетельствует. Но старик и без того обречен: доносы, черный список… В других обстоятельствах, может, пока и пожил, не тронули бы, чтобы выявить связи, сейчас же, когда вот-вот придется отступать, времени не осталось — решено просто ликвидировать всех подозрительных. Ликвидируют и его.