Вера сбежала вниз по лестнице, а Михаил Васильевич снова подошел к окну. С высоты своего второго этажа он еще раз окинул взглядом окрестности. Тихо и спокойно…

Что же это за женщина и что с ней? Хотя существенно в данном случае лишь второе — что с нею? Рана? Но выстрелов не было слышно. Впрочем, раны бывают не только огнестрельные. На всякий случай надо прихватить что-то для перевязки. А во что взять воды? Нести-то ее открыто тоже нельзя. А что если налить в грелку и сунуть под брючный ремень?..

Михаил Васильевич видел, как Вера скользнула между прутьев железной ограды в школьный двор, подошла к мальчику и увела его. Самому Трофимову этот путь не очень подходит, но надо иметь в виду и его. Заторопился.

Что же случилось с женщиной? Нельзя допустить, чтобы она попала в лапы этих негодяев… Наверное, связная из лесу, а по пустякам человека посылать не будут — дело, видимо, важное. Пришла, судя по всему, в неурочный час, иначе Чистов ждал бы ее. Значит, дело оказалось неотложным… А может, к Чистову это не имеет отношения?

Трофимов уже привык к тому, что самые важные и неотложные дела совершаются без него, почти не испытывал из-за этого ни сожаления, ни ревности (а было время — ревновал, воспринимал груз своих лет болезненно, остро, как несправедливость), и вот теперь надо опять воспрянуть, взбодриться, проявить, как в прежние времена, и быстроту, и предусмотрительность, и ловкость.

Михаил Васильевич почувствовал вдруг, что медлить нельзя, и двинулся напрямик, тем же путем, что и Вера. Вокруг было пустынно, и вряд ли кто-нибудь заметил, как старый человек протискивается меж прутьями забора. А если кто и заметил, то не очень удивился — о Трофимове уже сложилась репутация чудака. Пустынно же было потому, что два с лишним года оккупации сделали город — и особенно его центральную часть — малолюдным.

Довольно ловко пролез во двор и поспешил за девочкой, которая бежала впереди. Волновался. Сказать по правде, давно не испытывал такого волнения. В самом деле: рану он сможет обработать, если окажется перелом — наложит шину, а если болезнь и состояние критическое? Одна надежда, что болезнь не может грянуть так вот вдруг и сразу унести человека.

Ах, если бы здесь была Любочка! Говорят, в старости мы обостренней вспоминаем давнопрошедшее, но тут дело, ей-богу, было не в этом. Как она с минимумом лекарств, совершенно поначалу не понимая своих чернокожих пациентов, столкнувшись к тому же с неизвестными северному человеку болезнями, умела помочь этим беднягам эфиопам… Ее бы, умницу, сюда!.. Но что об этом думать!..

Девочка остановилась и показала пальцем за мусорную кучу.

Господи! И это судьба человеческая — валяться без сил среди обломков камня, ржавого, рваного железа и обглоданных костей!

Трофимов не сразу заметил женщину. Услышав шаги, а потом увидев незнакомого человека, та затаилась, замерла, прижалась к земле. Разглядев ее, старик сказал:

— Не бойтесь. Что с вами? — И, не дожидаясь ответа, достал из-за пояса грелку, отвинтил пробку, поднес горлышко ко рту несчастной. Вода была теплой, пахла резиной, но женщина пила жадно. А Трофимов, все уже поняв, смотрел на нее и со страхом повторял про себя: «Она собирается рожать!..» Вот уж что не отложишь и не перетерпишь! Она будет рожать… Однако страх страхом, а надо что-то делать. И следующая мысль была: не здесь же! Но где? О том, чтобы перетащить ее к себе, нечего было и думать. Спросил:

— Можете идти? Хрипло ответила вопросом на вопрос:

— Куда?

— Здесь оставаться нельзя. Она закивала головой с каким-то непередаваемо горестным и даже виноватым выражением.

— Надо вас где-то спрятать. Схватки давно начались?

— Я, когда бежала от них, упала…

— Давно это было? Она страдальчески качнула головой. Недавно, значит… И то хорошо. Время, может быть, еще есть.

— Они вас видели? Говорить ей было трудно, однако ответила:

— Издали. А я свернула на другую тропу. Пока они кричали и шарили в кустах, я бросилась вниз напрямик…

«Ну что ж, будем надеяться, что они не знают о ее положении…» Трофимов заметил возвращавшегося с противоположной стороны мальчика. Видно, уже обежал, как было велено, окрестности. Облизывая губы и вытирая пот со лба, мальчишка сказал:

— Их нет.

— Вот и хорошо. — Михаил Васильевич будто похвалил его — тут всех надо успокаивать!.. И наконец решился, наклонился к женщине: — Обнимите меня за шею и поднимайтесь. Я помогу. Окончательно, видимо, вверившись ему и ни о чем не спрашивая, она обхватила Трофимова за шею. Другого выхода не было — он осторожно повел ее к полуразрушенному зданию школы, подбадривая:

— Смелее, смелее. Держитесь за меня. Все будет в порядке. Ребятам велел спрятаться поблизости. Надо было быстрее пересечь открытый участок двора. Приходилось полагаться на везение. Хотя бы никто не заметил, не окликнул! Когда миновали дверной проем (дверь, конечно, давно была сорвана и сожжена, как и все почти в этом доме, что могло гореть), женщина остановилась, обмякла, так что пришлось ее подхватить, закусила губу и застонала. Надо было ее положить. Трофимов ногой отбросил несколько камней, хотел было прямо здесь разровнять площадку, но женщина сказала:

— Тут дальше ход есть в подвал… Он понял все: и то, что она бывала здесь раньше, и то, что там, в подвале, оборудовано, по-видимому, какое-то убежище. Но где этот ход? Женщина показала в угол:

— Железо… под камнями… Он нашел эту дырку, но сколько же пришлось повозиться, пока опустил в подземелье женщину! До чего неудобным, тяжелым делается тело больного человека! Убежище внизу действительно было. Чиркнув зажигалкой, Трофимов увидел и подобие ложа — несколько досок. Спросил:

— Как дела? И опять она вместо ответа сказала:

— Задвинуть надо железо изнутри…

Он понял: речь о том, чтобы закрыть входную дыру, сделать ее снаружи опять незаметной. Приободрился: если об этом думает, значит, боль отпустила. Но боль обязательно вернется. Главное впереди. Надо спешить. Выбравшись наверх, Михаил Васильевич задвинул железный лист, кое-как почистился (не из любви к порядку, а потому, что предстояло идти домой и кто-нибудь мог встретиться) и отыскал ребят. Они ждали его с нетерпением. Хотел спросить, все ли спокойно, но решил не волновать вопросами. Да и так было ясно: случись что-нибудь — сами сказали бы. Подумал: детей надо отсюда отправить. Все слишком серьезно, чтобы их впутывать. Детей нужно отстранить, но ведь не уйдут, следить будут за каждым шагом, а это еще хуже. Верочка, та чувствует себя прямо причастной — первой пришла на помощь. Да и не обойтись пока без ребят. У Трофимова вылетело из головы имя мальчика, и он сказал:

— Ты держись поближе к нашему двору, к школе не подходи. А если увидишь немцев или полицейских, дай мне знать…

— Как?

— Запой какую-нибудь песенку.

Он смутился:

— Я не умею.

— Я запою, хорошо? — предложила девочка. — Я умею.

«Прелесть ты моя…» — подумал Трофимов и сказал:

— Ты погоди… Ладно, — сказал он мальчику. — Просто встреть меня во дворе — я сейчас к себе должен подняться.

— А я? — спросила Вера.

— Ты пойдешь со мной.

Надо было приготовить и захватить самое необходимое: какое-нибудь одеяльце, подстилку для роженицы, хоть немного еды. Трофимов решил перенести все это в подвал одним разом. В последний момент спохватился: свет! К счастью, в доме сохранился огарок свечи…

Собрав все нужное, еще раз подошел к окну: тихо и спокойно. Двор будто вымер. Напоследок попросил девочку:

— Никому, кроме отца, ничего не говори.

— А бабушке?

— Отец, если надо будет, сам ей скажет.

— Она заболела, да? И в этом вопросе, и в том, что она упомянула перед этим о бабушке, угадывался какой-то подтекст, была, быть может, некая девчоночья догадливость, проницательность, умноженная неукротимым стремлением узнать все тайны жизни. Она ждала ответа, приоткрыв рот и машинально ковыряя кончиком бледно-розового языка десну, где на месте недавно выпавшего молочного зуба прорезался настоящий, «взрослый». Михаил Васильевич ответил уклончиво: