— Ну, бывайте!

За ним сразу поспешил Кулеча. Мартиан тоже не стал задерживаться.

— Всяк, кто веру имеет и крестится — спасён будет, — сказал он на прощанье. — Не страшись, Иване, завтрашнего дня. Стрелы язычников господня рука разнесёт прочь, как ветер разгоняет тучи. Думаю, крест сей не одного язычника обратит в бегство.

Увидев в дюжей руке Мартиана тяжёлый, фунтов на двадцать, медный крест, Козыревский улыбнулся:

— Серьёзное оружие. Не только язычника, но и быка испугает.

— На сей щит мой и меч всё моё упование в завтрашнем бою, — подтвердил Мартиан. — Иного оружия не признаю.

Семейка с Кулечей, выйдя из землянки, долго шептались о чём-то, после чего Кулеча перебрался через вал и исчез в ночной тундре. Каким чудом было бы, если бы их с Кулечей план удался, думал Семейка, заступая на свой пост рядом с Анцыферовым.

Утро не принесло никаких изменений. Камчадалы по-прежнему стояли в тундре, держась в недосягаемости для ружейного огня.

Семейка, взобравшись на вал, попытался опять вызвать Канача на переговоры, но, когда возле его уха просвистела стрела, соскочил с вала внутрь укрепления. Наверняка стрелу эту послал Канач. Семейке было известно, какой он замечательный стрелок из лука. Вряд ли кто другой мог послать стрелу на такое расстояние. «Кулеча, ну что же ты, Кулеча!» — тоскливо думал Семейка. Неужели их план не удался? Неужели Кушуга так запуган Каначем?

После скудного завтрака — казаки доели остатки рыбы и выпили последнюю воду — Анцыферов велел Мартиану служить молебен. Следовало немедленно идти на вылазку, пока казаки не ослабели от голода, не измучились в ночных караулах.

Молебен отстояли с обнажёнными головами. Ветер с гор, нёсший редкие белые облака и суливший хорошую погоду, развевал волосы казаков — русые и тёмные, рыжеватые и совсем белые, как лен, выгоревшие на солнце.

Прочитав краткую молитву о даровании победы, Мартиан закончил так:

— Братья-казаки! Идя в сражение, будьте тверды духом: все грехи ваши отпущены, и не смерть пусть страшит вас, но всякое колебание прийти на выручку попавшему в беду товарищу, всякая мысль обратиться вспять, ибо если нынче дрогнет один — погибнут все. Тот, кто дрогнет, проклят мной заранее! Аминь.

Суровая эта речь произвела на казаков своё впечатление, они почувствовали себя ещё крепче связанными «руг с другом.

После молебна решено было оставить на валу только пушкарей и троих казаков с тяжёлыми пищалями. Остальные готовились выйти в тундру, чтобы двинуться цепью в сторону неприятеля, прикрываясь щитами. Пищали свои они при этом оставляли на валу, ибо Анцыферов выходом в тундру решил лишь раздразнить неприятеля, заставить камчадалов кинуться на горстку казаков, которым надлежало тут же изобразить панику, прикрыть спину щитами и бежать в крепость, увлекая за собой воинов Канача под дула пушек и пищалей. И только после того как пушки и пищали рассеют камчадалов и приведут их в ужас, одетые в кольчуги казаки собирались выйти в поле по-настоящему, чтобы дать бой тем, кто ещё будет способен оказывать сопротивление.

План этот был одобрен всеми. Казаки выползли на вал, чтобы по знаку Анцыферова выйти в тундру.

«Кулеча, Кулеча, Кулеча!» — как заклинание, твердил Семейка, до рези в глазах всматриваясь в сторону неприятельского лагеря.

— Ты останешься на валу, — приказал ему Анцыферов.

— Хорошо, — без всякой обиды вяло согласился он, с отчаянием понимая, что все его надежды рухнули, что сражение неизбежно, а Кулеча, быть может, погиб.

В тот миг, когда Анцыферов уже стал подымать руку, чтобы подать казакам знак о выступлении, Семейке вдруг почудилось какое-то смутное движение в неприятельском лагере. Солнце било в глаза, мешая рассмотреть получше, что там происходит, но походило это на какую-то военную схватку. «Кулеча!» — радостно подтолкнуло его что-то изнутри, и тогда он вскочил на ноги, вцепился в руку Анцыферова.

— Стойте! Стойте! — звонко и ликующе разнёсся его голос над укреплением. — Смотрите туда! Сейчас произойдёт что-то хорошее.

Анцыферов с Козыревским, как и все казаки, вначале с недоумением уставились на Семейку: уж не спятил ли хлопец, но потом, повинуясь его настойчивым призывам, стали всматриваться в сторону неприятельского лагеря.

Там действительно происходило что-то непонятное: в центре подковы словно бы кипел бой. И туда, к этому центру, с левого и правого крыла густо двигались неприятельские воины. И вот, когда почти все камчадалы и курилы стянулись к месту схватки, бой постепенно стал затихать.

— В чём дело? — подступили казаки к Семейке. — Что там происходит?

— Там Кулеча! — с горящими глазами ответил он, словно одно это имя должно было всё объяснить сбитым с толку казакам.

— Как там оказался Кулеча? — удивлённо спросил Козыревский.

— Я его послал туда сегодня ночью.

— Зачем?

— Там же ведь Кушуга и другие князцы с ближних рек, которые никогда не хотели войны.

— Как это Кушуга не хочет войны, если нам пришлось брать с боем его укрепление? — спросил горбоносый казак.

— Да потому и е боем, что у него в укреплении в то время гостил Карымча, которого все боялись. Вот Кушуга и не осмелился миром принять нас. И курильские воины там уже другие. Тех, кто был недоволен, что мы установили мир в тундре, смыло волной при моретрясении. Там теперь многие боятся наших пушек, про которые уже, наверное, знает вся здешняя тундра. Войны хочет один Канач и его ближние.

— Так, так, так, — теперь уже с напряжённым интересом проговорил Козыревский. — Ты послал Кулечу к Кушуге, как я догадываюсь.

— Конечно! Канача уже не так боятся в тундре, как боялись Талвала с Карымчей. Я велел передать Кушуге, что мы готовы забыть все обиды, если они выдадут нам Канача и согласятся платить ясак, как и прежде. Кроме того, — вдруг смутился Семейка, — Кулеча передаст Кушуге, что мы не будем держать его в аманатах и он станет главным князцом Большой реки...

— Глядите-ка! — весело приподнял брови Анцыферов. — Казак Ярыгин уже решает за меня с Козыревским отрядные вопросы!

Семейка покраснел до ушей.

— Ну будет, будет! — положил ему на плечо руку Анцыферов. — Что краснеть, как девица. Ещё неизвестно, что там происходит у них в стане. Если дело твоё выгорит, отпустим мы Кушугу с миром да ещё в ноги тебе с Кулечей поклонимся. Верно я говорю, братья-казаки?

— Верно говоришь, атаман! — подтвердили казаки, у которых после Семейкиных разъяснений затеплилась радостная надежда на мирный исход событий.

В неприятельском стане между тем бой совсем утих, и казаки с напряжением всматривались в ту сторону, ожидая, что произойдёт дальше. Ожидание это оказалось утомительным и длинным, и кое-кто уже стал терять веру в удачу Семейкиного замысла. Но вот от густой толпы камчадалов отделилась кучка воинов и двинулась в сторону укрепления. Когда они подошли ближе, удалось разглядеть, что передний воин держал в руке высоко поднятое копьё, на древке которого болтался пук белых перьев — знак мира.

Анцыферов стиснул Семейку в объятиях.

— Ну, хлопец, по гроб жизни мы все тебе обязаны!

— Подрастёт да заматереет — быть ему казачьим головой, — убеждённо проговорил горбоносый казак.

Козыревский только дружески хлопнул Семейку по плечу и весело подмигнул ему, дескать, мы знаем, что ещё и не в таких переделках побывали.

В середине камчадальского шествия несколько воинов несли что-то тяжёлое, завёрнутое в шкуру. Слева от копьеносца Семейка разглядел улыбающегося Кулечу и весело помахал ему рукой. Кушуга важно выступал справа от копьеносца, лицо у него было несколько настороженное, как, впрочем, и у многих других камчадалов и курил, среди которых большинство составляли князцы.

Приблизившись к валу, воины вытряхнули из шкуры связанного Канача.

Переговоры с князцами вели Анцыферов и Козыревский, а Семейка, подойдя к распростёртому на земле Каналу, опустился возле него на корточки. Перед ним лежал настоящий богатырь с полуприкрытыми, потухшими глазами. Видно было, что он узнал Семейку, но не выказал при этом ни удивления, ни ненависти.