А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты... ты... Березин!.. Березин!!!
И голова его сразу стала лёгкой от ужаса, и в глазах прояснело — и нож в руках Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.
«...и обретёте покой душам вашим», — прозвучал издалека, из пустоты, ничей голос, и Атласов уснул.
Утром Щочка с Чистяком, найдя хозяина мёртвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.
— Там! Там! — указывали они в страхе на двери столовой.
Она пришла и, увидев, что он мёртв, не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щёки её стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.
Она села над ним и просидела беззвучно целый день; и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; затем — ещё двое суток, пока тело его не опустили в землю.
Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его телом, которое было зарыто в землю, и обнимала мёрзлые комья.
На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она всё ещё сидит на могиле, удивился, покачал головой и заспешил дальше по своим делам.
ОСАДА
Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному казачьему укреплению на Большой реке приплыло на батах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали здесь с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемешивались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костяными и каменными наконечниками.
Высадившись на берег, неприятельские ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры, чтобы казаки не могли убежать в горы.
Осаждённые насчитали до пяти сот воинов, ни мало ни много по полтора десятка на каждого защитника крепости. Весь день камчадалы стояли в тундре, за полверсты от укрепления, не предпринимая никаких военных действий. Ночью огненной дугой запылали в тундре костры и казаки не спали в ожидании нападения.
Всего месяц минул, как после трёх с половиной лет жизни в Верхнекамчатске партия Анцыферова снова пришла на Большую реку. За этот месяц казаки не успели ещё поставить стены из брёвен, и острог был опоясан только земляным валом высотой до сажени. Вал этот возвёл ещё Кушуга, казаки только подновили его, подняв на аршин выше прежнего, чтобы можно было стоять за ним в рост, не опасаясь неприятельской стрелы. Вал защищали две медные пушечки и три десятка казаков, вооружённых ручными пищалями.
Карымча был убит, а Кушуге с Каначем удалось уйти. Несколько князцов, дав согласие платить ясак, как это было до сожжения Большерецка, оказались в числе аманатов.
Теперь роли переменились и казакам предстояло отбивать нападение неприятеля в том же самом укреплении.
Внутри укрепления располагались две земляные камчадальские юрты — каждая из них могла вместить до пяти десятков жильцов — и несколько небольших землянок, в которых поселились семейные казаки. В одну из таких землянок — казёнку — поместили заложников.
Однако заложники, как теперь стало ясно, не смогли обеспечить казакам спокойствие. Оставшиеся на свободе Канач и Кушуга собрали за месяц воинов всех пяти камчадальских родов, обитающих на Большой реке и её притоках, и привели их к казачьей крепости. Кроме того, они сумели призвать к себе воинов и с других рек.
Идти на приступ камчадалы не спешили. Кроме угрожающих криков, доносившихся от костров, неприятельские воины пока никак себя не проявляли. Понимая опасность ночного нападения, казаки решили нести посменный караул на валу.
В первую смену заступил есаул Иван Козыревский с пятнадцатью казаками. Ночь выдалась тёмная и холодная. Согреваясь у разведённых под валом костров, казаки коротали время за неспешными разговорами и воспоминаниями.
Подойдя к костру, за которым Дмитрий Торской рассказывал об убийстве Атласова двум другим казакам, приставшим к партии Анцыферова только перед выходом на Большую реку, Козыревский сел на берёзовую колоду, прислонился спиной к земляному валу и, закутавшись поплотнее в толстую меховую шубу, стал внимательно слушать, не вмешиваясь в разговор и в то же время словно заново переживая всё, о чём говорил Торской.
— Ну, обоих приказчиков, и Чирикова, и Липина, мы порешили ведомо по какой причине, — неторопливо начал рассказ Торской. — Якутский воевода каждый год шлёт на Камчатку нового приказчика с партией служилых. Так? Знамо, так. Заберёт этот приказчик ясачную казну, которую мы, служа тут, собираем для государя, и глядишь — тю-тю — отбыл на другой год со своей партией обратно в Якутск. Какая, спрашивается, у него забота? Забота у него одна: набить свою мошну на Камчатке, довезти благополучно ясак да уберечься от коряков и чукчей, которые подстерегают на обратном пути. А до нас такому мытарю дела нету. Ни Липин, ни Чириков жалованье ведь нам не выдали. Наоборот, побоями да угрозами пожитки у казаков вымучивали. Вот и кончили мы их, Чирикова с Липиным, потому как терпение наше кончилось. И решили мы править Камчаткой сами до той поры, пока обиды наши до Якутска не дойдут, пока не достигнут ушей воеводы. А могли мы сами тут править, пока третий приказчик, Атласов, воеводой не был устранён от управления Камчаткой? Он ведь обрадовался даже, что мы Чирикова с Липиным порешили. Теперь он опять себя за главного мог считать, пока нового приказчика на Камчатку не пришлют. Вот он и стал сколачивать партию, чтоб с нами разделаться и править, как ему самому хочется. Чуете, какое сусло забродило?.. Ну, мы и упредили его!
— А как дело-то было? — подавшись грудью вперёд, спросил горбоносый казак с прямыми, что у таракана, усами, одетый в дырявый, прожжённый у походных костров кафтан. — Он ведь не дурак. Как вы к нему в избу-то пробрались?
— В избу я не пробирался, — усмехнулся Торской, пощипывая по своей привычке сивые моржовые усы. — Про то надо Гришку Шибанова с Харитоном Березиным спросить. Березин на Атласова дюже зол был. Помните, как голова его чуть не убил, уходя из-под ареста с помощью этой камчадалки? Ну, Шибанову тоже Атласова не за что любить. Вот они и вызвались первыми обласкать его ножичком.
— Стало быть, не знаешь ты, как самое главное-то было? — разочарованно распрямился горбоносый.
— То есть как не знаю, — насмешливо глянул на него Торской. — Очень даже знаю. Да только тороплив ты очень. До самого главного мы ещё не добрались... Тут, вишь, такая штука вышла, что мы могли и вовсе до самого главного не добраться. Липина мы отправили на суд к господу богу, как сейчас помню, нынешнего января двадцать третьего числа... А потом, помните, какая пурга началась в конце января? Полмесяца ведь свету белого не было видно. И вот мы по этой-то пурге и выехали из Верхнего в Нижний острог. Чуть в пути богу душу не отдали, вместо того чтобы вынуть её у Атласова, у душегуба этого... Век той пурги не забуду. До сих пор на ногах помороженные пальцы ноют... Выехало нас тридцать семь человек, а до Нижнего острога добралось тридцать пять... Вот тем двум замерзшим казакам и скажите спасибо, что Атласов не вьёт сейчас верёвки из нас, не растягивает жилочки наши на гужи... Потому как опоздай мы тогда на один только день, Нижнекамчатск встретил бы нас пушками, которые открыли бы пальбу во славу Атласова и его присных, как говорит Мартиан.
— Атласов, дело известное, мужик был крутой, — согласился горбоносый. — Помню я, как он Беляева при всем честном народе саблюкой зарубил.
— Ну и вот, — продолжал Торской, — числа десятого нынешнего февраля подъехали мы к Нижнему острогу. Остановились в распадке, но доезжая версты две до крепости, и стали думу думать, как в дом к Атласову попасть. Тут есаул наш, — кивнул Торской в сторону Козыревского, — и решил сочинить письмо к Атласову, чтоб наши люди, будто с письмом приехали, в дом к нему могли пройти. И как только он то письмо начнёт читать — на него и кинуться.