Потом доехали до Иргеня озера: волок тут, — стали зимою волочитца. Моих работников отнял, а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были, едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было; одинова лишо двух сынов, — маленьки ещё были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — вёрст со сто: насилу, бедные, и перебрели, А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила: а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как поминутен дние оны: робята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут; и кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба мамврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мёрзли под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с робяты отгородились, балаганец сделав, огонь курили я как до воды домаялись.

Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвёртое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой[304]. Стало печева есть; люди учали с голоду мереть и от работный водяпыя бродни. Река мелкая, плоты тяжёлые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска[305], люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрёт! И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на всё лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи; и верьбы, бедной, в кашу ущипать сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопице моей однарятка[306] московская была, не сгнила, — по-русскому рублёв в полтретьяцеть[307] и больши, по тамошнему — дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корения копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну[308]; а иное кобылятины бог даст, и кости находили от волков поражённых зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребёнка родит, а голодные втай и жеребёнка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьёт. И кобыла умерла, — всё извод взял, попежо не по чину[309] жеребёнка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли[310] в нуждах тех, а с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, паги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучился. И сам я, грешной, волею и неволею нричастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам[311]. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слёз, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева, Фёкла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, — иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдётся, четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у коров корму из корыта нагребёт. Дочь моя, бедная горемыка Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! — Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне уж ей 27 годов, девицею, бедная моя, на Мезени, с меньшими сёстрами перебивался кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят[312]. [...]

Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и семь, а во иные годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал. [...]

Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе[313]. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лёд. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредёт-бредёт, да и повалится — кольско гораздо! В ыную нору, бродучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?». И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём».

Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, божиим повелением нужде нашей помогая; бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублёв при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилунится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала. Слава богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравши в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батько пожаловал — помолился о курах. И я-су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чево есть, и водою покропил, да к ней всё и отслал. Куры божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была. [...]

Таже приволоклись паки на Иргень озеро. Бояроня пожаловала, — прислала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись. Кормилица моя была Евдокея Кириловна... [...]

А опосле того вскоре хотел меня пытать; слушай, за что. Отпускал он сына своего Еремея в Мунгальское царство[314] воевать, — казаков с ним 72 человека да иноземцов 20 человек, — и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удаст ли ся им и с победою ли будут домой? Волхв же той, мужик, близ моего зимовья привёл барана живова в вечер и учал над ним волховать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать, и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: «Удастся ли поход?» И беси сказали: «С победою великою и с богатством большим будете назад». И воеводы ради, и все люди, радуяся, говорят: «Богаты приедем!» ...А я, окаянной... во хлевине своей кричал с воплем ко господу: «Послушай мене, боже! Послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиши всем, приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!» И много тово было говорено. И втайне о том же бога молил. Сказали ему, что я так молюсь, и он лишо излаял меня. Потом отпустил с войским сына своего. Ночью поехали по звёздам. В то время жаль мне их: видит душа моя, что им побитым быть, а сам таки на них погибели молю. Иные, приходя, прощаются ко мне, а я им говорю: «Погибнете там!»