Я сжимаю губы, желая сказать ему, что он не обязан продолжать, но понимаю, что в каком-то смысле Полу это нужно.

— В тот день нас было шестеро, и четверо парней погибли за одну минуту. Столько тренировок, столько оружия, но когда дело доходит до тебя, пуль и плохих парней, то хватает одной минуты. Я проигрываю тот момент… снова и снова, и не могу взять в толк, почему они не убили нас всех. Думаю, это входило в их план, потому что и я, и Алекс получили по пуле. У меня глупая рана на ноге и ещё одна в плече. А у него… они выстрелили Алексу в живот. Хуже быть просто не может. И ты знаешь, что это самое худшее, но не осознаёшь полностью, пока не видишь собственными глазами. Пока не видишь агонию на лице, ты не понимаешь, что лучше схватить пулю прямо в сердце или промеж глаз.

Алекс. Его имя он кричит во сне. Мне кажется, что меня сейчас стошнит, пусть я и понимаю, что мы ещё не дошли до конца.

Он продолжает.

— Почти не осознавая боли в ноге, я повернулся открыть огонь, прежде чем до меня дошло, что моё плечо не может нормально функционировать. Но это всё равно не сыграло бы никакой роли. Алекс звал меня, когда они двинулись к нам, он просто… у него на лице был шок. Он лежал там весь в грязи, наполовину прикрывая тело Клински, и смотрел на меня, будто спрашивая: «Что происходит?»

Пол тяжело сглатывает.

— Я хочу сказать, какого хрена можно сделать, когда твой друг сидит с кровавым месивом вместо живота? Что тут можно сказать? Ты умираешь, чувак. Мы все уже не жильцы. И потом эти придурки схватили нас. Их было всего четверо. Мне стыдно признать, что я оказался недостаточно ловок, чтобы начать стрельбу, когда они настигли нас. В меня прилетело несколько пуль, но последнее, что я помню на той пустынной дороге, — это секундное ощущение, будто мне расшибли башку.

Я встаю на ноги, перемещаюсь ему за спину и прислоняюсь к ней щекой, обнимая руками за талию. Одна из его ладоней накрывает их, и он продолжает говорить, но теперь слова вылетают быстрее, будто мы приближаемся к концу истории.

— Когда я пришёл в себя, мы находились в тёмной комнате, пропахшей дерьмом и кровью. Я был связан, а рядом со мной…

Дыхание Пола становится рваным.

— Рядом со мной был Алекс. Они не связали его. Наверное, потому что к тому моменту он… осталось ждать недолго. Даже не знаю, как он так долго продержался.

Слёзы покатились по моим щекам от боли в его голосе.

— Знаешь, что самое дерьмовое, Оливия? Когда они пришли ко мне с тем ножом, думаю, они хотели только причинить мне боль. А после всего случившегося… всем казалось, что им было что-то нужно от меня. Информация или что-то такое. Но, по-моему, они просто хотели заявить о себе. Смеялись, когда самый мелкий, от дыхания которого несло чем-то сдохшим, подобрался к моему лицу и приставил к щеке зазубренное лезвие.

Я пальцами впиваюсь ему в живот, желая попросить его остановиться.

— Было больно. Это низко, если брать в расчёт, что я только что видел, как умирают мои друзья, но когда эти ушлёпки вырезáли те линии на моём лице, будто на куске мяса, мне было больно. Больше, чем от тройки пуль в голени и в плече.

У меня не получается сдержать рыдания, и он поворачивается ко мне лицом, сгребая меня в объятья, будто это мне нужно утешение, а не ему.

— Как… — мой голос надламывается, и я, облизнув губы, пробую ещё раз. — Как ты выбрался?

Он продолжительно выдыхает, ероша меня по волосам.

— Хотелось бы сказать, что это благодаря моему гениальному умению импровизировать, но я буквально был закован там, как животное на убой. Всё сделал Алекс.

Теперь голос срывается у Пола.

— Он был жив. Едва. Но всё же жив. Двое афганцев вышли зачем-то из комнаты, и остался только тот парень, который выбивал из меня дерьмо. Идиот был так занят, смеясь и восторгаясь своей работой, проделанной на моём лице, что даже отреагировать не успел, когда Алекс выхватил пушку у него из-под ремня и выстрелил ему промеж глаз. В комнату ту же набежали остальные, как пара клоунов. Алекс застрелил и их. Они не были профессионалами, Лив. Просто жалкими, заскучавшими шакалами, до чёртиков возмущёнными одним нашим присутствием. Мы нужны были им только для развлечения. Но это не значит, что они не были умнее или быстрее. Пистолету не важно, кто спустит курок, это доказывала пуля в животе Алекса, уничтожившая его изнутри.

В горле пересыхает, и я не в первый раз задумываюсь над тем, как ничтожны мои проблемы в сравнении с его. В сравнении с проблемами любого солдата.

Руки Пола движутся сверху вниз по моей спине, пока он продолжает рассказ.

— Все газеты называют произошедшее пыткой. Им нужно было как-то объяснить моё лицо и причину, из-за которой на той обочине погибли не все. Но всё сложилось не так плохо, как могло бы. Не для меня.

— Пол. Не принижай то, через что тебе пришлось пройти.

Он выдаёт грустную улыбку.

— Но я жив, Оливия. Неужели ты не понимаешь? Я жив, а они — нет.

— Что случилось… после? — спрашиваю я. Вряд ли мне хочется это знать, но я понимаю, что ему нужно выговориться.

Пол тяжело сглатывает.

— Алекс умер у меня на глазах. Он умер с пистолетом в руках, а я даже не мог к нему подойти. Я пытался, — на сей раз его голос ломается. — Тянул и тянул чёртовы верёвки, кричал его грёбаное имя, просил держаться, говорил, что помогу ему. Но я не помог. Он просто рухнул на землю, а изо рта у него потекла кровь. Только его взгляд был устремлён на меня.

Теперь я плачу в полную силу. Реальность оказалась гораздо хуже, чем я представляла, а представляла я многое.

Он продолжает:

— Знаешь, как в фильмах, там всегда видно секунду, когда жизнь уходит? Будто глаза у людей просто… меняются? Мне было непонятно. Алекс лежал, глядя на меня, а я даже не смог понять, когда он умер.

Я сильнее стискиваю его в объятьях, пусть и понимаю, что это не уймёт его боль.

— Они нашли нас на следующий день. Грёбаная кавалерия появилась слишком поздно. Наверное, мне стоит быть благодарным за то, что они меня нашли. В госпитале мне сказали, что какие-то дети дали им наводку на «окровавленных мёртвых белых парней», но, если честно, я ничего не помнил из спасательной миссии и не горел желанием задавать какие-либо вопросы.

На мгновение Пол погружается в тишину, но потом продолжает:

— Меня ещё очень долго ничего не интересовало. Ни медицинское чудо, которое они сотворили с моей ногой. Ни пластический хирург, которого нанял отец, чтобы сделать всё возможное с моим лицом. Я начал что-то чувствовать, лишь когда меня пришла проведать жена Алекса.

Сердце застряло в горле.

— Он был женат?

Пол отстраняется, чтобы взглянуть на меня.

— На Аманде. Они были вместе с пятнадцати лет. Я как-то видел её в Корпусе Морской Пехоты. Она идеально ему подходила. Кругленькая, милая, замечательная.

Я утираю нос рукавом.

— У него был ребёнок, Оливия. Малышка по имени Лили, и она ужасно больна. Рак с дерьмовыми вариантами лечения или ещё более дерьмовым прогнозом.

Он отодвигается, после чего опускает на меня взгляд блестящих от слёз глаз.

— Я делаю всё возможное, чтобы помочь им. Чеки, которые я получаю от отца… они предназначены не мне. Никогда не были. Но деньги не займут место Алекса. Они не займут места никого из тех, кто там умирает.

— Пол…

— Я солгал ей, Оливия. Сказал Аманде, что Алекс умер достойно, и это было правдой. Но я сказал ей и то, что это произошло быстро и он не мучился. Кажется, она знала, что я лгу, но крепко держала меня за руку и поблагодарила, хотя это я вернулся домой, а не её муж. Я… Я уверил её, будто он сказал, что любил её. У него не было сил на последние слова, поэтому их придумал я. Я выдумал слова умирающего, Оливия.

Я беру в руки его лицо, большим пальцем ласково поглаживая шрамы.

— Ты хорошо справился, Пол. Ты поступил правильно по отношению к своему другу и его семье. Он хотел бы, чтобы у его Аманды была такая крупица добра.