В Синеморск Грачев приехал утром. «Волга» остановилась у городского парка. Петр толкнул плечом дверцу и легко выпрыгнул на землю. Шофер, кряжистый парень в серой кепке и черном морском бушлате с тусклыми медными пуговицами, подавая ему чемодан, пожелал «съесть не один пуд морской соли». Сам он пять лет плавал на эсминце. Служба — не малина.
— Не люблю море, горластое оно и страшное…
Грачев перебил его:
— Давайте рассчитаемся, — и подал парню деньги.
«Волга» развернулась на шоссе, фыркнула и помчалась обратно. Петр подхватил чемодан и пошел по асфальтированной дороге. На автобусной остановке стояла девушка в зеленом осеннем пальто и белой шапочке. Петр поздоровался.
— Скажите, морячка, это и есть штаб? — Грачев кивнул в сторону красного здания.
Девушка улыбнулась:
— Военная тайна!
Петр поставил у ног чемодан.
— И как вас зовут — тоже военная тайна?
Она просто сказала:
— Ира. Серебрякова. А вас? — На ее нежном с темными крапинками лице застыло любопытство.
Грачев растерянно уставился на нее. Серебрякова… Не дочь ли того самого Серебрякова, который командует эсминцем и к которому спешил сейчас Петр? Он пристально посмотрел на девушку. Она была миловидна, в живых глазах сияли искорки, словно только сейчас ей рассказали забавную историю и она все еще смеялась. Глаза у нее серые, с оттенком голубизны, над которыми чернели дужками брови. Она, видно, смутилась от его взгляда, потому что опустила голову и вновь повторила свой вопрос.
— Так как же вас зовут?
Грачев назвал свое имя и тут же спросил, не ее ли отец плавает на корабле, и, услышав в ответ: «Вы угадали, он командует „Бодрым“, — в душе обрадовался.
— Я знаю Василия Максимовича, только заочно, — сказал Петр. Ему хотелось поговорить с девушкой, но тут, как на грех, подкатил автобус. Уже в дверях Ира бросила ему с улыбкой:
— Фуражку поправьте!..
Петр взялся за околыш фуражки — она была сдвинута набок. Автобус зарычал, набрал скорость и скрылся за домами. Грачев подхватил чемодан и зашагал дальше.
Петр спешил к причалу. Он старался угадать, как поведет себя командир корабля Серебряков. Ему и невдомек, кто к нему приехал, — ведь прошло столько лет!..
От залива несло смолой, водорослями. С кораблей доносились команды и сигналы. Бухта в лучах полярного солнца серебрилась притихшая, неподвижная. Ракетоносцы покачивались у причала. Солнечные блики скользили по их бортам.
„Так вот ты где начинаешься, море! Ну, а как жить с тобой будем, море? Ворчишь?..“
Море плескалось у ног Грачева. Оно дышало мерно и широко. Петр усмехнулся. Кто сказал, что море лютое, что оно может сломить волю и характер человека? Кто сказал, что в шторм ты бессилен перед разбушевавшейся стихией, что корабль твой бросает, как пустую бочку, и ты уже думаешь о том, как бы скорее пристать к берегу? Кто, наконец, сказал, что море — угрюмо и нелюдимо? Нет, море живет. Петр это знал, знал он и о том, что придется отстоять, не смыкая глаз, много нелегких вахт. Он уже видел себя на палубе корабля, в радиорубке, где все подчинено ему, где люди действуют, как автоматы, где не раз услышит: „Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!“ Ваше, это значит его, Грачева, приказание.
На переднем эсминце, прижавшемся бортом к деревянному пирсу, полощутся сигнальные флаги. На мостике о чем-то беседуют офицер и матрос. Матрос скользнул вниз по трапу — выполняет приказание командира. Петру подумалось: так и его матросы будут бегать. Только бы сдружиться с ними! На причале моряки стирали орудийные чехлы, высокий тучный мичман что-то басил им. До слуха Петра доносилось:
— Поживее, хлопчики!
„Зря он с ними запанибрата. „Хлопчики“… Товарищи матросы, а не хлопчики!“ — Петр перевел взгляд на островок, около которого виднелся корабль. „Интересно, а каюта у меня отдельная?“
Вода холодно блестела у щербатого валуна. Петр снял фуражку. Далеко-далеко, в молочной кисее, сахарной головкой высился мыс Звездный. Там на глубине осталась лодка. Волны плескались у камней, и в шуме их ему вдруг почудились голоса тех, кто покоится на мягком теплом дне. Он словно наяву услышал приглушенный голос отца:
„Здравствуй, сынок! Я долго ждал тебя и рад, что ты здесь“.
„Я спешил, отец. Я все сделал, как ты хотел. Мама отдала мне твои письма“.
„Это — мое завещание, сын. А море — твое“.
„Буду ходить твоими дорогами“.
„Я верю, сынок“.
Мысли Петра прервал чей-то громкий голос за спиной:
— Лейтенант, катер с „Бодрого“ еще не приходил?
Грачев обернулся. В нескольких шагах от него стоял капитан 3 ранга в лихо сдвинутой на затылок фуражке. У него широкое со вздернутым носом лицо, смуглые, слегка шершавые щеки, а надо лбом повис белесый, точно выеденный морской солью, чуб. Он настороженно смотрел на Петра, будто хотел отчитать за то, что тот расстегнул шинель.
— Катера еще не было, — наконец ответил Грачев. — Вы тоже на „Бодрый“?
— Угадали.
Петр привел себя в порядок и теперь стоял с капитаном 3 ранга рядом. Тот достал из кармана портсигар, ловко выхватил из него папиросу и сунул в рот.
— Вы из училища? Сразу видно. Давайте познакомимся— Григорий Голубев.
Голос у офицера потеплел, и Петру от этого стало веселее. Он назвал свое имя, потом поинтересовался, как тут служба на кораблях.
— Не курорт, — сдержанно ответил Голубев, выпустив очередную струю табачного дыма. — Вот и катер у островка показался. Давай-ка, лейтенант, забирай свои вещи. „Бодрый“ там, на бочке.
Катер бойко бежал по бухте.
— А море тихое, — сказал Петр.
— Погодите, вы увидите его и другим, — Голубев почему-то усмехнулся, смяв в кулаке потухшую папиросу.
„А он ничего, этот парень“, — подумал о нем Петр.
Катер приткнулся к трапу эсминца, и Петр следом за Голубевым легко поднялся на палубу. Их встретил вахтенный офицер.
— Кесарев, — сказал капитан 3 ранга Голубев старшему лейтенанту, — к вам тут прибыл связист. Доложите командиру!
Но в это время показался на шкафуте Серебряков. Он не спеша шел вдоль борта. Нагнулся к торпедному аппарату, кивнул боцману:
— Ветошь?
— Торпедисты наследили. Вот черти, я же наказывал им, — смутился Захар Коржов.
— Наведите порядок, а старшина Савельев пусть прибудет ко мне.
„Строгий“, — подумал Грачев.
Серебряков подошел к трапу и только сейчас увидел лейтенанта. Он весело улыбнулся в усы. Даже не верилось, что его лицо только что было таким неприветливым.
Грачев представился. Высокий, смуглый, как и Серебряков, он в упор смотрел на командира. „Сынок, с виду Василий Максимович суровый, а душой добрый“, — вспомнились Петру слова матери.
— Ну что ж, рад, лейтенант Грачев. — Серебряков на минуту задержал на нем взгляд, задумчиво покрутил усы. — Грачев… Петр Васильевич… Ну-ну, ладно. Пойдемте в каюту.
Капитан 2 ранга рассказал лейтенанту о корабле, о том, как учится экипаж в морских походах, а потом спросил:
— Море любите?
В глазах Петра вспыхнули искорки:
— О чем разговор, товарищ командир?
Серебряков поморщился. Он тоже любил море, но никогда и никому об этом не говорил. А этот лейтенант: „О чем разговор“. Ишь ты… Вроде бы и сомнений быть не может. Любит, и все тут. Знаем этих любителей. Вот у Серебрякова такой же герой был, молодой штурман. Такие красивые слова бросал о море, ого! Даже стихи писал: „Море — юность моя, с морем жизнь я связал“. А поплавал с полгодика, хлебнул соленой водички и стал проситься на берег — довела морская болезнь. Не таким ли окажется и этот лейтенант? Словно догадавшись, о чем подумал командир, Грачев довольно сказал:
— Я земляк Александра Матросова.
— Ага… — Серебряков измерил его насмешливым взглядом. — Земляк, говорите? Но ведь в одном селе могут жить рядом и Александр Матросов и тот, который был двадцать девятым панфиловцем, да струсил, и его свои же пристрелить должны были. А? Я это все не в обиду говорю, а в назидание. Понимаете, лейтенант, Матросов — это слишком высокое, слишком святое для нас, чтобы этак словами швыряться: „Земляк!“. Может, иному и промолчать об этом следовало бы, чтобы не срамиться. Даже землячество ко многому обязывает. Это тоже высокое звание. Вроде бы как к подвигу причастный. А подвиги так просто, на словах, не совершаются. И ежедневно. К этому всей жизнью готовятся. А вы так просто — земляк. Сначала покажите себя, а уж потом представляйтесь, кто вы и откуда. Аналогии пусть другие примечают.