– Вы оба из Залещиков?

– Так, мы залещинские.

– Как же вас пропустили австрийцы?

– А мы их спрашивали? О, пан ротмистр, мы знаем каждую стежку, нас никто и не видел, а потом сели в челн и проехали на вашу сторону.

– А как прошли сквозь русскую цепь?

– А мы сказали, что идем до вашего штаба, нам дали двух вояк, они и сейчас у сенцах, вояки…

Действительно, через дверь донеслось солдатское покашливанье. Земляки переминались с ноги на ногу, постукивая прикладами винтовок о деревянный пол сеней.

– Что ж, вы не любите австрийцев или деньги нужны?

– А кто же любит его, шваба? Да и гроши, правду сказать, нужны. Война! Все дорого, килограмм хлеба, подумайте, тридцать пять геллеров стоит!

Загорский испытующе смотрел на обоих пришельцев.

– Имейте в виду, если вы меня продадите австрийцам, вам небольшая будет корысть, даже никакой, вернее. За меня вам не дадут и пяти гольденов, за простого солдата, но если вы благополучно вернетесь вместе со мною, вас ждет здесь награда в тысячу рублей. По пятисот на брата, неплохо?

– Ой, паночку, мы таких денег и в очи николи не бачили, – заговорил, впервые заговорил кривоглазый мужик с подстриженным затылком.

– Но имейте в виду, сейчас вы не получите ни гроша!

– А нам хоть бы что, – пожал плечами суконный пиджак, – мы знаем, у вас деньги верные, как у цесарском банке…

Загорский соображал что-то.

– Ну вот, побудьте здесь, а я вернусь через несколько минут. Который час? Девятый… Мы выедем на машине, а там – пешком до переправы. К тому времени совсем уже смеркнется. Лодка есть?

– А як же?!. Наш челн стоит в лозняке у вашего берега, ждет!..

Загорский распахнул дверь.

– Земляки, – сказал он солдатам, – смотрите за ними в оба и дверь пусть будет открыта.

Загорский направился через улицу к Столешникову.

В столовой, где все уже было накрыто к ужину, генерал сидел в обществе Шацкого. Увидев «уполномоченного», Загорский слегка поморщился. Чуть заметным кивком ответил на поклон расшаркивавшегося блондина с голым, костистым лицом.

– Что, милый Дмитрий Владимирович?

– Я хотел поговорить с вашим превосходительством без свидетелей…

– Я к вашим услугам! Пойдемте ко мне… Извиняюсь, должен оставить вас, – бросил Столешников Шацкому.

– Сделайте одолжение, ваше превосходительство.

Загорский и Столешников скрылись за дверью. Шацкий значительно посмотрел им вслед. «Неужели, неужели клюет?»

– В чем дело? – спросил генерал, оставшись вдвоем с Загорским в небольшой комнате с походной кроватью.

– Ваше превосходительство, охота вам беседовать с этим полупочтенным?!

– Он вам не нравится? Пусть поврет… Довольно-таки забавный буффон. Послушать его, он с Фердинандом болгарским чуть ли не на брудершафт пил.

– Во всяком случае, будьте поосторожнее, ваше превосходительство… Но черт с ним… Вот что я хотел сообщить…

И он рассказал Столешникову о двух агентах и о их предложении.

– По-моему, грешно не воспользоваться?..

– А вы уверены в них?

– Я уверен в одном, ваше превосходительство: тысяча рублей – для них громадный куш.

– Громадный, что и говорить… Мы таких сумм никогда не платили агентам. Игра стоит свеч… Я сам слышал, что они ждут эрцгерцога… Маскарад?..

– Без маскарада нельзя… переоденусь мужиком, костюм есть… Дважды сослужил мне хорошую службу.

– А лицо, бритое породистое лицо?

– Грим, ваше превосходительство, наклею усы, никто не узнает… Сойду за мужика…

– Ладно, благослови вас Бог! Любите вы такие авантюры, но ничего не поделаешь. Раз надо, – упустить такой случай, вы правы, было бы грешно. Соблюдайте осторожность, не бравируйте опасностью, берегите себя и возвращайтесь… Буду вас ждать с нетерпением. Кстати, а ужин? С пустым желудком?

– Перекушу чего-нибудь наспех, время дорого.

– Ну, да хранит вас Бог…

Столешников маленькой сухонькой ручкой, – он весь миниатюрный, – набожно перекрестил Загорского.

– В добрый час…

Вернувшись к себе и выслав агентов, будущих спутников своих, в сенцы, Загорский стал готовиться к маскараду.

Он – в грубой домотканой рубахе, серой свитке, холщовых штанах, заправленных в мужицкие сапоги.

Остается грим.

Подсев к маленькому зеркальцу, оправленному в кожу и вынутому из дорожного несессера, он занялся наклеиванием усов. Это напоминало ему участие в одном великосветском спектакле, где он играл телеграфиста в чеховской свадьбе… Хватился в последнюю минуту, – не было форменного сюртука. Выручил Загорского один желтый кирасир, давший свой вицмундир. Сняли погоны, и обшитый желтыми кантами кирасирский вицмундир сошел за сюртук чеховского телеграфиста…

3. Положение становится серьезным

Елена Матвеевна ликовала. Сдержанно, спокойно, с достоинством, – бурные проявления всегда были чужды ее натуре, – но ликовала.

Соперница или, выражаясь более прозаически, конкурентка, – да оно и ближе подходит ко всему этому переплету взаимоотношений, – выведена из строя. И, пожалуй, надолго. Очень надолго, если не навсегда.

Хачатуров – опять у ее ног преданной собакою. И теперь уже нераздельно. Теперь Аршак Давыдович никому не посылает чудовищных корзин, никому не подносит бриллиантов. Теперь он – ее раб, и только ее…

Даже Лихолетьеву, презиравшую всякие «сантименты», даже ее удивило, с каким легким сердцем поспешил отвернуться Аршак Давыдович от Искрицкой, ставшей уродом.

Елена Матвеевна спросила, глядя пустыми, холодными, прозрачными глазами куда-то поверх носатого человека с мертвыми, бледными, как у трупа, веками:

– Скажите, вам не жаль ее… этой женщины?

– Как это – жаль?

– Так! Вы бегали за нею, тратились на нее, следовательно, она чем же нибудь да привлекала вас? Ведь не платоническое же чувство? Вам хотелось обладать ею?

– Нет!

– Не лгите. Правду, слышите?..

– Ну, хотелось, так что ж из этого?.. Я же не виноват, если вы такая… Без темперамента… Я не виноват… Но теперь она не женщина, – для меня, по крайней мере… Я люблю, чтобы лицо было… Дура, ей не следовало ходить в этот знаменитый институт или как его там, где дамы реставрируют свою вторую, третью и четвертую молодость.

– Ишак, не говорите глупостей! – вспыхнула вдруг Елена Матвеевна, оставаясь восково-бледной.

– А разве я…

– Молчите, довольно! Сморозили… Право, можно подумать, что вас не в Париже воспитывали, а где-нибудь в армянском духане…

Нефтяной крез ничего не понимал, ничего…

Вот понаблюдай он украдкой в институте мадам Карнац, как лежит Елена Матвеевна на покрытой простынею кушетке, в красно-коричневой маске, а высокие белокурые великанши, сменяя друг друга, массируют ее, – тогда б он понял, что нельзя говорить в ее присутствии о женщинах, реставрирующих свою молодость…

Андрей Тарасович больше не ревновал к Хачатурову Елены Матвеевны. Наоборот, сам приглашал нефтяного креза бывать почаще. Елена Матвеевна убедила супруга; что ревновать к Хачатурову – нет ничего глупее на свете. Гном! Жалкий недоносок! Ходячая карикатура! Но услужлив, умеет угодить, полезен. Отчего же не держать его на побегушках?

И при этом два-три снисходительных шлепка по вымытой, надушенной лысине и скользящий поцелуй в лоб.

И это действовало красноречивей всяких слов. Андрей Тарасович жмурился сладко-сладко, старчески обалдевая, поддаваясь обаянию этой околдовавшей его навсегда чаровницы…

Втроем появлялись они в театрах легкого жанра, кинематографах, ресторанах. Андрей Тарасович любил посмеяться. Любил просмаковать «пикантный» фарс с оголением, раздеванием и, конечно, постелью… Но пуще всего любил еврейские анекдоты.

В тяжелый, траурный для нас день, день печали и скорби, когда пришлось уступить завоеванный Перемышль австро-германцам, Андрей Тарасович, сидя в первом ряду, безмятежно хохотал над анекдотами одесского гастролера Хенкина, громко аплодируя ему, заставляя бисировать.