Перемены сразу бросились Кареге в глаза, в первые же дни по возвращении. Он помнил прежний Илморог, родину Ньякиньи и легендарного Мвати, Нжугуны и Руоро. Теперь же, перебирая в памяти другие города и места, где привелось ему побывать, Карега улавливал некий общий для них всех, в том числе и для Илморога, процесс: где-то он протекал быстрее, где-то медленнее, но заметен был повсюду, нигде от него не спрячешься. Может, стоит продолжать учебу? Карега уже упустил время, да и чему он мог научиться, разве недостаточно ему жизненного опыта и собственных впечатлений? Заняться хозяйством? У него ни кола ни двора — родился в безземельной семье. Но и те, кто имели землю, раздробили ее на мельчайшие участки, чтобы не обделить ни одного из сыновей. И вообще, почему поля и луга, из которых в конечном счете и состоит Кения, должны принадлежать одиночкам? Вся Кения — это общенародное поле, и ничем нельзя оправдать такое положение, когда горстка людей, явное меньшинство, представители одной из многих народностей, получила в свое исключительное пользование все общественное достояние. Это так же несправедливо, как одному сыну или дочери претендовать на безраздельную родительскую любовь в ущерб другим детям. Кареге ничего не оставалось, как продавать свой труд. Ведь единственное его достояние — это пара рабочих рук, и, продавая свой труд, он объединится с такими же, как он, наемными рабочими в общей борьбе хотя бы за то, чтобы по справедливости получить свою долю произведенного тысячами натруженных рук добра.

Он не мог согласиться с пассивностью Ванджи, разделить ее упадочнические настроения. Ее путь — путь к полному отчаянию и самоуничтожению. Мир, где можно очиститься, обмазав своей грязью и испражнениями других; мир, где можно исцелиться, заразив ближних проказой; мир, где можно стать святым и праведным, обрекая на грехопадение других, — такой мир безумен, лишен всякого смысла. Где сказано, что принесенные в жертву чужой чистоте, здоровью, святости и богатству должны вечно мириться со своей участью? История учит: так называемые «жертвы», то есть бедные и угнетенные массы, всегда брались за копья и стрелы и шли в бой, распевая песни доблести и надежды. Они не прекратят борьбы до тех пор, пока не придет царство справедливости, пока не родится мир, где доброту и красоту, силу и отвагу будут мерить не хитростью и вероломством, не властью над другими, а только вкладом каждого в созидание доброты и человечности; где унаследованный от всех времен и народов творческий гений, культура и наука не будут монополией горстки людей, а станут на службу всем и каждому; где все цветы расцветут, принесут плоды и семена. Семена будут возвращены в землю, вновь взойдут и распустятся под солнцем и дождем. Вот Абдулла выбрал себе брата, кто мешает другим поступить так же? Найти себе братьев и сестер по труду и поту, по борьбе; держаться друг друга и работать вместе во имя приближения царства справедливости.

Эти мысли вызревали в течение полугода, что он проработал на пивоваренной фабрике «Тенгета» в должности учетчика. Он пересчитывал бутылки, сходящие с конвейера, и ящики в кузовах грузовиков, развозивших готовую продукцию заказчикам. Его прозвали Молчуном, потому что он работал беззвучно, зорко за всем наблюдая и все примечая. Изредка он поругивал лодырей, но в основном помалкивал. Он бросил пить — алкоголь парализует волю, мешает сосредоточиться, — однако часто сиживал в пивных, опускал монетки в музыкальный автомат, слушал популярные мелодии, зная наперечет модных певцов и поэтов. Музыкальные автоматы потеснили живых исполнителей. Иногда встречал своих бывших учеников, они успели стать взрослыми, но обращались к нему по-прежнему — «мвалиму», учитель. Карега велел им называть себя по имени. Он обходил стороной те бары, где мог наткнуться на Чуи, Кимерию или Мзиго, которым нравилось задерживаться в Илмороге после инспекционного наезда на фабрику. Раза два он заходил в туристский центр: он с детства любил песни и танцы стариков. Но оказалось, что Ндери Ва Риера вместе со своими немецким и греческим компаньонами совершенно извратил народное искусство, лишив его всяких эмоций и содержания. Откормленные туристы, заломив набекрень шляпы-сафари, жевали резинку, щелкали фотоаппаратами, восторженно кричали и хлопали в ладоши, любуясь жалким кривляньем на сцене. Карегу все это возмутило до глубины души, и он дал себе слово, что ноги его больше здесь не будет.

Он сознавал, что рабочие разобщены; из их разговоров было видно, что они кичатся своей языковой и родовой обособленностью. Они оценивают любую перемену в политическом руководстве лишь с точки зрения интересов своего племени. Кроме того, мужчины убеждены в своем превосходстве над женщинами — ведь им платят на несколько монет больше и охотнее берут на работу. Вот они и уверовали, что женщины заслужили только самую низкую заработную плату и самый тяжелый труд. «Ведь настоящая женская работа, — громко гогоча, заявляют мужчины, — ложиться в постель, доставляя радость и удовольствие мужчинам.»

Карега понял, как ему действовать. Всем распрям необходимо положить конец, иначе рабочие не добьются признания своих законных прав, не получат справедливого вознаграждения за пролитый пот. Откуда ни возьмись, на фабрике стали появляться листовки, в них говорилось: «Рабочие! Вы дети станков, дети Новой Дороги. Хозяевам фабрик все равно, кого поставить к станку, с кого драть три шкуры. Но станки и Новая Дорога созданы вашим трудом и политы вашим потом. Значит, они — ваше детище. Не будь вас, весь общественный механизм давно бы остановился. Вопрос сводится к тому, у кого в руках находится контроль над станками и выпускаемой продукцией. Ваш труд приводит станки в движение. Власть хозяев опирается на деньги. Они пожинают плоды, хотя не пахали и не сеяли. Все споры и столкновения в обществе объясняются эксплуатацией труда капиталом, который нажит нечестным путем — путем ограбления рабочих. По какому праву горстка людей распоряжается жизнью и смертью подавляющего большинства?»

Прошло шесть месяцев, прежде чем люди поняли: на фабрике что-то творится. Рабочие, собираясь по двое и по трое, горячо обсуждали содержание каждой листовки, тайком передавали их из рук в руки. За исключением нескольких людей, причастных к их распространению, никто не знал, откуда они берутся. Каждое слово в них — правда, а где и кто их печатает — до этого рабочим мало дела. В качестве первого шага решили основать профсоюз. Директоров и администрацию фабрики это известие застало врасплох: еще вчера рабочие были послушны и кротки, спускали все деньги на тенгету, затевали пьяные драки между собой. И вдруг они позволяют себе роптать!

Первая стычка произошла при официальном признании и регистрации рабочего союза пивоваренной фабрики «Тенгета». Рабочие держались дружно, они объявили забастовку. В конце концов совету директоров пришлось уступить — ничего страшного, так было и на других предприятиях, но со временем предпринимателям удавалось почти полностью парализовать профсоюзы. Однако необходимо было найти козла отпущения. Карегу уволили с работы, хотя формально он был всего лишь рядовым членом фабричного комитета. Администрация каким-то образом докопалась до его прошлого. Но увольнение только повысило его популярность, и вскоре Карегу избрали освобожденным секретарем союза.

Исход стачки на пивоваренной фабрике всколыхнул рабочих. Теперь даже подавальщицы в пивных пожелали иметь свой профсоюз. Танцовщицы создали союз служащих туристской индустрии и потребовали, чтобы им платили больше за их искусство. За ними последовали сельские батраки. Эти серьезные события в Илмороге не на шутку испугали предпринимателей.

У Кареги прибавилось забот. Хозяева лезли из кожи вон, сея раздоры и рознь, подогревая среди рабочих национализм и шовинизм. Это, однако, не дало желаемых результатов; тогда некоторым рабочим, самым крикливым и языкастым, прибавили заработную плату и приклеили им ярлык— «члены фабричного самоуправления», лишив их тем самым возможности участвовать в забастовках. Другим всучили по парочке акций: мол, вы сами теперь хозяева. Но вопреки всем потугам не прекращалось брожение умов, возникали кружки, все больше становилось листовок, профсоюзы день ото дня набирали силы.