Но даже с Ванджей он все еще чувствовал себя пленником своего самовоспитания и миссионерского образования Сирианы. И не в том дело, что ему была противна близость женщины. Наоборот, несмотря на свое воспитание, он не знал ничего столь желанного, ничего столь радостного, как миг перед погружением в женскую неизвестность. Лицо Ванджи, искаженное мукой в полоске бьющего через окно лунного света; тихие стоны, словно он действительно причиняет ей боль; стоны наслаждения, сладкого, как мед или сахар, ее нежные движения, создающие блаженное ощущение жгучего ожидания перед тем, как окончательно избавиться от муки этих поисков познания. Ее крик, крик о помощи, обращенный к матери и сестрам, заставлял его еще сильнее осознать свою власть перед погружением в пустоту, темноту, страшную тень, где вопрос выбора терял свое значение. Но он просыпался с ужасным сознанием того, что он шел не сам, а его вели каким-то образом, и не чувствовал вкуса победы. Он не достиг ее сути, и, точно в насмешку, это разжигало в нем еще более острую жажду, жажду тысячи новых грехов, только с ней.
Он тянулся к ней. Он чувствовал, как она отступает, уходит. Озадаченный, он тоже отступал. Она возвращалась, внезапно увлекая за собой его, счастливца-пассажира, торопящегося поспеть на ночной экспресс в царство греха и удовольствия, и бросала его снова, задыхающегося, снедаемого голодом и жаждой новой гонки.
Ее постоянно меняющиеся настроения ставили его в тупик, иногда она проникалась заботой о людях и тогда становилась печальной, уходила в себя, задавала ему вопросы, в самой наивности которых звучала жестокость. Почти всегда ее мысли обращались к Абдулле.
— Мвалиму, тебе известно, почему он прячется в наших краях?
— Кто?
— Абдулла, кто же еще?
— Не знаю. Когда я приехал, он был уже здесь. До твоего появления мы мало говорили друг с другом. Ты умеешь развязать ему язык, как никто другой.
— Я иногда смотрю на него. У него на лице печать боли, но он пытается это скрыть. Мне кажется, он носит страдание в сердце, и дело тут не в искалеченной ноге. Думаю, мы все похожи друг на друга.
— Я не понимаю.
— Отлично понимаешь, — возражала она, повысив голос. — Я хочу сказать, что у нас у всех искалечена душа и все мы ищем исцеления. Оно, наверное, одно для всех.
Ее интонации, даже не слова, мучительно вонзались в его тело.
— Я не понимаю, — повторял он испуганно, запинаясь.
— Что ты все твердишь «не понимаю». Чего тут понимать? Ты тоже беглец. Что заставило тебя бежать в эти края? Скажи честно. От чего ты бежал?
Он моргал и чувствовал, как едкий пот жжет его кожу. Ему было не по себе, но он старался не выдать этого голосом.
— Меня перевели на новое место… перемена климата… перемена места… вот и все. Ведь говорят же люди, что, если долго жить на одном месте, вши заведутся… или что-то в этом роде. Но после провозглашения независимости… я ощутил подъем. Всем нам предстояло что-то делать… Харамбе[18]… встать на ноги… строить нацию… вернуться на землю… Я по-своему откликнулся на этот призыв. Я часто думал о национальном лозунге, который касался бы всех: «Лучшая помощь себе — самопомощь!»
— Вот видишь! — торжествующе воскликнула она. — Я не поверила твоему рассказу, когда приехала сюда три месяца назад… о том, что будто ты не видишь перспективы… и все такое…
Зная, как близко она принимает к сердцу жизнь деревни, он не мог не чувствовать всей фальши своих слов, своей вины перед ней, внезапно раскрывшей ему свою веру.
В те две недели, пока шла уборка кукурузы, Ванджа с головой окунулась в работу, она помогала не только Ньякинье, но и другим женщинам. Урожай был скуден, крестьяне поглядывали друг на друга и удрученно качали головами.
И в то же время она работала и в лавке, однажды даже ездила в Руваини вместо Абдуллы, чтобы пополнить их запасы. Мунира видел, как она увлечена работой, и ревновал ее к работе, как к сопернику. По утрам она наводила порядок в лавке и разбирала товары. Днем отправлялась вместе с другими женщинами за водой на равнину.
Ванджа обожала слушать их сплетни, о чем бы они ни толковали — от грязного белья своих мужей до всяких их странностей в интимной жизни. «Мой вернулся однажды из Руваини, — рассказывала Вамбуи, — или где он там работает, нашел меня в поле, и, верите, ему прямо там, в поле, приспичило на копнах сухой кукурузы под кустами мварики, и слышать не хотел, чтобы подождать до вечера, его так и распирало, я сказала, что закричу, а он — никакого внимания. Поверите ли, там мы с ним и зачали этого олуха Муриуки… под палящим солнцем на копне кукурузы». «Могу поручиться, что солнце не помешало тебе», — заметила одна из женщин, и все расхохотались. Они частенько донимали Ванджу расспросами про городских мужчин верно ли мы слышали, что они перед этим напяливают на себя какие-то резинки? Ванджа только посмеивалась в ответ. Женщины любили ее и не уставали хвалить за то, что она приехала из города помочь бабке. «Оставайся, познакомь нас со своим дружком, когда он приедет навестить тебя из города», — говорили они.
Потом она шла в лавку, чтобы помочь Абдулле, а также пропустить стаканчик-другой пива и опять послушать сплетни да разные истории — на сей раз мужские. Мужчины разговаривали, а иногда пели про горбатых лонгхорнов, которые паслись на широких илморогских равнинах и которые однажды во время засухи, задолго до того, как были зачаты поколения Нгоси, Мбуру и Нгиги, сбросили свои рога и горбы, принеся их в жертву богу ради дождя. Ванджа стала теперь олицетворением жизни деревни: все говорили будто только для того, чтобы она услышала, стремились вызвать ее смех, благосклонный кивок головы.
Мунира смотрел на ее оживленное лицо, на ее шею, слегка склоненную в сторону рассказчика, на руки, взывавшие к теплому прикосновению других рук, и ощущал приступы необъяснимой физической боли. Она была настолько поглощена собеседником, будто его, Муниры, и не существовало вовсе.
После того как убрали скудный урожай кукурузы, ждали дождя, но он все не шел. В поле было нечего делать, пыль и знойное солнце угнетали, люди ссорились из-за пустяков. Они знали, хотя не желали признаться в этом друг другу, что в этом году соберут лишь один урожай. И точно заранее предупрежденные о бесполезности поездки в Илморог, торговцы, появлявшиеся обычно, чтобы скупить урожай и увезти его в города, на сей раз не появились в деревне.
Взор Ванджи все чаще уклонялся куда-то в сторону от Илморога.
Иногда ее непоседливость и беспокойство обращались против деревни, и она осыпала и деревню, и деревенскую жизнь безжалостными насмешками.
— Кому нужно зарывать свою жизнь в такой дыре? Посмотри на женщин, как они в земле ковыряются. Ты только взгляни на них. Что они получают взамен? И что мы называем урожаем? Горстка кукурузных зерен…
— Сезон был неудачный. Нжугуна, Мутури… все крестьяне говорят, все дело в том, что запоздали дожди.
— Неудачный год. Они всегда так говорят. Надеются, что скажут так, и следующий год будет лучше. А в награду получают пыльные смерчи; эту скудную землю может спасти от безжалостного солнца только дождь, который, возможно, никогда не прольется.
В декабре она все чаще и все очевидней не находила себе места: казалось, что-то гложет ее изнутри. Жалобы на Илморог становились все более горькими и злыми. И вот однажды, разразившись, как всегда, потоком жалоб и обвинений, она выбежала из-за прилавка, схватила тетрадь и мгновенно набросала рисунок: старухи, поднимая тучи пыли, бегут, спасаясь от преследующего их похотливого юноши солнца, в надежде найти защиту у тощего старика дождя с крошечной головкой и тонкими журавлиными ногами.
— Они слились с землей… слились с миром… Ухуру на Кази… [19] Ведь в труде истинное благородство, — сказал Мунира, разглядывая фигурки крестьян на рисунке Ванджи.
— Ты хочешь сказать: слились с пылью? — Она посмотрела на свой рисунок и швырнула его Абдулле. — Ты видел мух, облепивших сопливые носы детей? Постель из соломы или коровьей шкуры? Хижины с провалившейся соломенной кровлей?