Обо всем этом я рассказала своему психотерапевту. Та ответила, что я никак не могу быть причиной послеродовой депрессии. Более того — чтобы достичь точки принятия решения о самоубийстве, требуется немало времени и достаточно долгое течение болезни. Так что в этом моей вины нет. Не я навлекла эту беду на их дом.

Я и сама это знаю. Слышала миллион раз и изучила про депрессию массу информации. Вот только сама не понимаю, почему не верю в собственную невиновность.

Хотя все равно стараюсь сосредоточиться на любви к себе. «Люби себя, и другие последуют твоему примеру».

Только что закончился урок писательского мастерства, и я спускаюсь по каменным ступеням здания. Они ведут прямо к тротуару, где всегда оживленно — это ведь Нью-Йорк. Большой, шумный и многолюдный. Тут все куда-то спешат и у всех есть дела. Мне нравится. В этом городе мне нравится все.

На моих губах появляется улыбка и почти сразу же исчезает. Воздух внезапно нагревается. Становится жарко. И причина тому может быть только одна: Томас.

Он здесь. Несмотря на толпу людей, я его сразу же замечаю. Томас стоит на углу здания, у перекрестка, где сейчас светофор показывает красный, и наблюдает за мной. Он словно знал, что я появлюсь именно в этот момент.

Возможно, ему рассказала обо мне приходившая вчера Хэдли.

Честно говоря, его появление я ждала. Хотя не знаю, зачем он здесь. Еще я понятия не имею, зачем ко мне приходила Хэдли — возникнув из ниоткуда, словно призрак, и напугав меня до смерти. Пока она без остановки говорила о том ужасном дне, я лишь стояла и смотрела на нее. Хэдли рассказала, как сдалась и приняла решение. И что я к этому не имела никакого отношения. Она произнесла эту фразу не меньше пяти раз, повторив уже сказанное мне доктором Апостолос.

В течение всего нашего разговора я не могла отвести от Хэдли взгляд. Она выглядела такой красивой и… выздоровевшей. Ослепительной. Мне не весело признаваться, что я сравнивала ее какую-то неземную красоту со своей мирской, но ничего не смогла с собой поделать. Когда Хэдли извинилась, что сделала мне больно, я только фыркнула. Она приносила мне извинения, в то время как преступницей была я.

Сделав глубокий вдох и убрав от лица взъерошенные ветром волосы, я поправляю топ и клетчатую юбку.

Не в силах больше выносить это ожидание, я подхожу к Томасу сама. Он всматривается в меня своими голубыми глазами, от которых внутри по-прежнему разгорается огонь, а по коже бегают мурашки. Такое ощущение, будто солнце сейчас светит персонально для меня. Покалывает кожу головы, шеи, спины и заднюю сторону бедер. Везде, по всему телу.

Его глаза по-прежнему красивые, но уставшие. Томас немного похудел и осунулся. Темные густые волосы падают на лоб и касаются плеч. Похоже, он давно не брился. И не спал.

Как будто давно не жил.

Когда я останавливаюсь в нескольких шагах от него, безумие города словно стихает, и воцаряется тишина, которую Томас решается нарушить:

— Как твои дела?

— Хорошо, — запнувшись, отвечаю я.

Фигура Томаса возвышается надо мной; он такой большой, что я не могу его игнорировать. Не могу не обращать внимания на его лицо, широкую грудь и то, что на нем сейчас белая рубашка и синие джинсы.

Я вспоминаю, как увидела его в первый раз — сидящим на скамье. Потом в книжном магазине и в аудитории. Несмотря на то, что Томас всегда был сдержанным, я знала, что внутри он полон гнева и разочарования. Напряженная поза всегда его выдавала. Еще Томаса всегда отличало некоторое высокомерие. Он знал, что лучше всех, и ненавидел это знание. Ненавидел, что его страсть к словам уничтожила страсть к жене.

Но сейчас ничего этого нет. Никакой страсти. Только отчаяние и безысходность.

Открыв было рот, чтобы что-то сказать, Томас словно пересматривает свое решение. Окидывает взглядом мою фиолетовую сумку на плече и прижатый к груди блокнот.

— Я… Ты ходишь на уроки поэзии?

— Я ненавижу поэзию.

— И правда что, — кивает он и потирает затылок.

Так странно видеть его неуверенным в себе. Я почти хочу избавить его от страданий. Почти хочу разрушить выросшую между нами неловкость и стать человеком, с которым разговаривать легко и просто. Но такой я становиться не хочу и не буду.

Не хочу.

И не буду.

— Как Ники? — выпаливаю я, как в старые добрые времена.

Черт! Ну и слабачка же я. Слишком мягкотелая.

Но в свою защиту хочу заметить, что мне и вправду интересно, как дела у малыша. Я скучаю по нему. Скучаю по его смеху и любви к фиолетовому цвету. Это глупо, да? Ники ведь не мой. Как и Томас.

— В порядке. Даже отлично, — на губах у Томаса появляется легкая улыбка. — Ники начинает говорить. Уверен, на днях он сказал «Папа».

— Да неужели? — несмотря на собственное нежелание, я улыбаюсь. А когда Томас отвечает тем же, я возвращаю ему его же слова, сказанные давным-давно: — А ты уверен, что это не два случайно взятых и соединенных между собой слога?

Улыбка Томаса меркнет, и он с усилием сглатывает. На лице появляется выражение то ли раскаяния, то ли еще чего-то подобного, но я заставляю себя отвести взгляд.

А потом меня кто-то толкает, а я, в свою очередь практически падаю на Томаса. Он обнимает меня и прижимает к своей груди. Господи, звучит и выглядит страшно банально. Как в каком-то кино. Поверить не могу, что это случилось со мной.

Я стараюсь не вдыхать его запах, но трудно устоять, когда мы стоим так близко. Дышать же приходится все равно, поэтому мои легкие наполняет аромат шоколада. Надежно спрятав этот подарок в закоулках памяти, чтобы насладиться им, когда окажусь в квартире Калеба одна, я разрываю объятия и отпрыгиваю в сторону. Напоминание об этом дурацком шоколаде мне сейчас совсем некстати.

Зато в этот раз отвести взгляд мне не удается, и я вижу раскаяние Томаса. Оно наполняет его взгляд, острый и проникающий прямо в мое сумасшедшее сердце.

Я наклоняюсь поднять разлетевшиеся по раскаленному тротуару блокнот и вложенные в него бумаги. Но Томас умудряется меня опередить, и, поглядывая на его длинные пальцы, к которым всегда проявляла повышенный интерес, я наблюдаю, как он собирает страницы. Глядя на вены на тыльной стороне ладони Томаса, я хочу спросить его: «Ты по-прежнему ничего не пишешь?». Очень хочу, но не буду.

Я смотрю, как Томас совершает самое обыденное действо и выглядит при этом необычно и даже экстраординарно. В его облике как будто не хватает чего-то привычного. У меня перехватывает дыхание. На безымянном пальце нет кольца.

Томас никогда его не снимал. Никогда. Без кольца я ни разу его не видела. Он словно везде был вместе с Хэдли. Даже когда мы… занимались сексом, я всегда ощущала прикосновение металла на коже талии, бедер, рук. Повсюду. Это ощущение постоянно давало мне понять, насколько ненормально происходящее между нами. Что Томас не мой и никогда моим не станет. Прямо сейчас воспоминания становятся настолько яркими, что я почти физически чувствую его кольцо.

Я резко выпрямляюсь. Словно почувствовав перемену в моем настроении, Томас тоже быстро встает. Я же не могу перестать таращиться на его… обнаженную руку.

— Ты не…

Он смотрит на свою ладонь, будто видит ее впервые. Повисает молчание. Держа мой блокнот в одной руке, пальцами другой Томас проводит по отпечатку от обручального кольца. Облегчение он чувствует или сожаление, мне не понятно.

— Мы с Хэдли разводимся.

— Из-за меня? — выпаливаю я, прежде чем успеваю себя остановить, и непроизвольно съеживаюсь. Мысленно напоминаю себе, что сейчас я не имею к ним обоим никакого отношения. И для их семьи ничего не значу. Когда, притворяясь, будто встреча была совершенно случайной, ко мне вчера пришла Хэдли, я ничего ей не сказала. Не спросила ни о Томасе, ни о Ники. Но она и так все про меня знает, верно? Потому и попыталась снять с меня груз ответственности.

Господи, неужели я снова все испортила?

Должно быть, заметив мое расстройство, Томас делает шаг ко мне и протягивает руку, но я тут же отхожу в сторону. Он морщится.