— Да, — кивает Хэдли. — Но меня там не было.

— Надо было дождаться тебя. Нам с тобой… было о чем поговорить.

— Согласна, но, если честно, я не хотела. Не хотела осознавать все, с чем приходилось сталкиваться. Я… Я думала, что если уеду на несколько дней, то все наладится. Вот только этого не случилось. Во время отъезда я очень по тебе скучала, а когда вернулась, почувствовала себя еще хуже.

Слушать Хэдли мне сейчас непросто. Слушать, как я, по сути, заставил ее остаться со мной, и это сломало ее окончательно. Как она вынуждена была мне врать. Ведь она не ездила к Бет. Она просто-напросто сбежала от меня и жила в каком-то пригородном мотеле.

— Сьюзен… Это она мне рассказала. Постоянно твердила мне, что в семье проблема, но я никогда… Мне даже в голову никогда не приходило. И я почувствовала…

— Что именно? — не имея мужества удерживать зрительный контакт, я опускаю голову. — Облегчение, да?

Мне тоже стало легче, когда она ушла. Как будто больше не нужно было ходить вокруг нее на цыпочках и всячески щадить чувства. Не нужно было притворяться, будто между нами все хорошо. Я злился на Хэдли по многим причинам: что она скрывала от меня свою беременность и что перестала меня любить. И когда ушла, мне стало гораздо легче. Казалось, будто я снова мог дышать. И это радоваться этому ощущению было худшим из всего, что я когда-либо делал. Хуже измены. Хуже чем нарушить брачные клятвы.

Когда я снова смотрю на Хэдли, в ее глазах стоят слезы. Шмыгнув носом, она продолжает:

— Да. Как только я вышла за дверь, мне показалось, будто все будет хорошо. Будто больше не нужно наблюдать, как сильно я тебя мучаю. Будто больше не нужно вставать по утрам и просто находиться в том доме. Я больше не хотела оставаться в нашем доме ни на минуту. Я даже… на Николаса смотреть не хотела.

При звуке его имени наши с Хэдли руки одновременно вздрагивают, словно больше ничего нас вместе удержать не сможет, и если мы отпустим руки друг друга, все разрушится окончательно.

— И я подумала, что если смогу удержать в себе это ощущение еще хотя бы на день, то буду счастлива. И не буду чувствовать себя такой… подавленной. Каждый раз, когда наши с Ники взгляды встречались, мне казалось, что он осуждает меня и считает плохой матерью. Что не могу позаботиться о нем должным образом.

Мне хочется вытереть слезы Хэдли, но я не могу. Не могу отпустить ее руку.

— Его плач… — прикусив губу, видимо, чтобы не разреветься, продолжает Хэдли. — Его истерики и вопли… Красное лицо и сжатые кулачки. Господи, все это я просто не могла больше выносить. И постоянно спрашивала себя, ну почему он не перестает плакать? Пусть бы уже перестал. И в то же самое время меня ужасала мысль, что нужно взять его на руки и… успокоить.

— Что, если… Если бы у нас его никогда не было? Представь, — рассуждать на такую тему кажется кощунством: что единственно возможным способом предотвратить депрессию Хэдли было решение не рожать нашего сына. Как бы все повернулось, не уговори я ее оставить ребенка? Что было бы, не бойся я остаться одному, как мой отец, или не отпусти ее в ту ночь, когда Хэдли сказала, что хочет развестись?

Я перевожу взгляд на Ники. Забыв про одеяльце, он играет сейчас с пожарной машиной. В последнее время мой сын не перестает говорить — то есть что-то бормотать. Без конца болтая, Ники много ползает и смеется. Он жив и здоров. Терпеть не могу время, когда он спит, потому что в эти часы мне его не слышно. Не слышно, что он жив. Поэтому мне приходится прислушиваться к его дыханию или класть руку ему на грудь, чтобы свободно дышать самому.

Когда я поворачиваюсь к Хэдли, то замечаю, что она наблюдала за мной.

— Я бы ни на что его не променяла, — мягко говорит она, и я сразу жа расслабляюсь. — Своего сына я ни на что на свете не променяла бы.

— Знаешь, от матерей ожидается, что они должны заботиться о своих детях, — продолжает Хэдли. — Что ради детей они не будут спать по ночам, будут кормить их и баюкать. Поддерживать в них жизнь. Ничего подобного я никогда не делала. Более того: все перечисленное меня пугало, а наш сын этого даже не знал. Ники не понимал, насколько плохая ему досталась мать, которая даже смотреть на него не могла. Но он спас мне жизнь, Томас. Если бы он не… Сьюзен не пошла бы меня искать. Она решила бы, что я пошла спать, как обычно. И я бы умерла. А он, умирая, спас меня. Боже, что же я за мать?

На этот раз, рискнув разрушить наше единение, я обхватываю обеими руками лицо Хэдли и целую ее в лоб.

— Ты замечательная мать. Я в этом не сомневаюсь. Просто дай себе немного времени.

От непролитых слез у меня жжет глаза, и я запрокидываю голову, чтобы их остановить. Мне больше не хочется играть в эту игру с обвинениями Хэдли. Я устал. Устал чувствовать, будто мне нужно стараться удержать нас вместе, потому что это все равно невозможно.

Хэдли обязательно станет отличной мамой. Она ею уже становится. Держит на руках Ники. Даже время от времени укладывает его спать. Она все еще боится и ищет взглядом меня, когда Ники плачет или когда ему что-нибудь нужно. Но я знаю, что она обязательно привыкнет. Депрессия захватила ее почти полностью, но сейчас Хэдли становится лучше.

— Знаешь, что поддерживало во мне жизнь все эти месяцы? — спрашивает Хэдли и отходит на шаг. — Ты и твоя безоговорочная преданность. Твое упрямство возродить то, что практически исчезло. Ты любил меня, Томас, не смотря ни на что, и это придавало мне сил. Я была в состоянии открывать по утрам глаза, даже когда того не хотела. Ты же знаешь, мне не хотелось признавать, что я одна из них. У всех моих родственников была депрессия, пусть и в разных формах. Многие не смогли удержаться на работе. Мои сестры в разводе. Я не хотела стать такой же.

Через пару дней после происшествия мы узнали, что у Хэдли послеродовая депрессия. Классический пример, как нам сказали.

— Нет ничего плохого в том, с чем тебе пришлось столкнуться, Хэдли. Тебе нечего стыдиться.

— Да, я знаю. Знаю, — кивает она, а в глазах блестят слезы. — Но сначала мне нужно постараться простить саму себя. Раньше я не могла прикоснуться к Николасу, потому что не знала, как. Я боялась, а иногда… не чувствовала вообще ничего. Сейчас все иначе. Я чувствую — и так много всего. Люблю его всем сердцем. Знаешь, я никогда не думала, что бывает такая любовь. Поэтому когда хочу взять его на руки сейчас, я тоже не могу. Из-за того, что натворила. Из-за того, что чуть было не случилось.

— Хэдли…

— Нет, ничего не говори, — с усилием сглотнув, говорит Хэдли. — Я не могу так поступить — ни к тобой, ни с ним. Сначала мне нужно разобраться в себе и понять, что со мной будет. Разве я могу просто взять и вернуться после всего произошедшего? Ведь я чуть не убила собственного ребенка.

— Ты не виновата. Всему виной твоя депрессия. Это болезнь. А случившееся — несчастный случай.

— Да. Но я больше не больна, а в голове снова порядок. Настало время поступить правильно, — Хэдли снова сжимает мою руку. — Ты тоже должен поступить правильно. Все эти месяцы ты был рядом ради меня. Но теперь подумай о себе. И о ней. О Лейле.

Моя кровь откликается на звук ее имени неистовым бурлением. Я ощущаю приливную волну боли и с трудом держу собственные эмоции под контролем.

— С ней все нормально, — сквозь зубы произношу я. Отпустив руку Хэдли, я откидываюсь на спинку стула. Прикасаться к ней во время мыслей о Лейле кажется чем-то неправильным. Хотя это такая малость по сравнению со всем, что я натворил.

— На самом деле, нет.

Я резко выпрямляюсь.

— Что с ней?

Помолчав немного, Хэдли отвечает:

— Я хочу, чтобы ты перестал себя наказывать.

Открыв было рот, чтобы ответить, что ничего подобного я не делаю, произношу в итоге совершенно другие слова.

— Я не знаю, что еще делать. Я и так натворил столько всего, чем не могу гордиться. Предал тебя. Нарушил все обещания, которые дал… Но что еще хуже… — говорю я и с усилием сглатываю несколько раз, безуспешно пытаясь сдержать слова и эмоции, которые будто не хотят больше оставаться в тени.