Боже. Боже. Боже.

Я захлебываюсь собственным дыханием. В царящей здесь гробовой тишине оно звучит слишком громко.

Где он? Почему не здесь?

В голове возникает совершенно нелогичная мысль: а что, если он уехал? Что, если он уехал, как Калеб, не попрощавшись, и я его больше никогда не увижу?

Моя тату горит огнем.

Знаю, это глупо. Томас не может никуда уехать. Он ведь здесь живет и работает. Поэтому в середине семестра он никуда не денется, так ведь? Но мне тяжело прислушиваться к голосу разума. Я чувствую себя преданной и брошенной — как и тогда, когда обнаружила себя в одиночестве среди пьяных гостей.

Это не может случиться со мной снова. Мне хочется рухнуть на колени и зарыдать, но мешает собственная паника. Она наполняет странной энергией, которая не дает ногам стоять на месте. Прежде чем понимаю, что происходит, я снова бегу.

Несусь по тем же улицам, пока не оказываюсь посреди жилого района, который кажется необитаемым и где повсюду лежит снег. Не остановившись ни на шаг, я направляюсь к дому Томаса. Свет в нем не горит. Голые ветви дерева, растущего рядом, раскачиваются на ветру, создавая атмосферу запустения.

Икая от холода и сбившегося от бега дыхания, я бреду по подъездной дорожке. Асфальт под моими ногами словно превратился в зыбучий песок, хватающий меня за пятки. Я не хочу видеть, что меня ждет в конце этой тропинки, но все равно не останавливаюсь. Просто ставлю одну ногу за другой.

Вглядываясь в окна, я надеюсь, что там покажутся признаки жизни, но нет. Желтым светом фонаря у крыльца подсвечена белая входная дверь.

Я снова нарушительница, брожу тут вокруг чужого дома. И тут вспоминаю об окне в задней части дома, в которое несколько дней назад увидела Томаса с Хэдли. С тех пор многое изменилось. А у меня появилось слишком много секретов. Про Томаса. Про себя. Про то, кто мы и на что способны.

От спешки я поскальзываюсь на снежной жиже и с визгом падаю. Черт. На глаза наворачиваются слезы, а в попытках встать падаю снова и обдираю колени.

Когда встаю и отряхиваю грязь, какая-то сила тянет меня назад, и я врезаюсь во что-то твердое и теплое. Во что-то недовольно рычащее. Во что-то вкусно пахнущее потом и шоколадом.

Это Томас.

От облегчения и прижимаюсь к нему всем телом.

Слава богу. Слава богу. Слава богу.

Впившись кончиками пальцев мне в руку, он разворачивает меня лицом к себе. Он тяжело дышит, а по вискам стекают струйки пота. Его роскошные черные волосы скрыты капюшоном, но несколько прядей упали на лоб и подчеркивают огненный взгляд.

Я так рада его видеть, что улыбаюсь, будто он одним своим появлением спас мне жизнь. Вот только ярость в его глазах только усиливается.

— Какого хрена ты тут забыла? — рычит Томас и выдергивает наушники из ушей свободной рукой. Мне интересно, что у него там за музыка, которая звучит сейчас приглушенно. Хочется знать, какая музыка способна влиять на него.

— Лейла, — предупреждающе произносит он и нависает надо мной, чтобы напугать, я уверена. Но мне сейчас настолько хорошо, что запугать меня не смогут ни его действия, ни слова.

— Томас, — шепотом говорю я, ощущая какой-то нелепый восторг, — я не нашла тебя в кабинете, поэтому подумала…

Тряхнув меня, Томас не дает мне договорить.

— И что ты подумала? Что секса тебе сегодня не светит? Это так тяжело пережить? — он говорит так, словно ему противно.

Его отвращение ранит куда больше, чем я могла себе представить. Весь день я мучилась от чувства вины и ненависти к себе. И весь день думала, что Томас — единственный человек, кому по силам успокоить меня и сделать так, чтобы я почувствовала себя лучше.

Прежде чем я успеваю что-то ответить, говорит он, и его голос с резкого и грубого меняется на агрессивный шепот.

— Почему ты не даешь мне оставить тебя в безопасности, Лейла? Зачем превращаешь это в адски сложную задачу? — на его лице так отчетливо написаны агония и сожаление, что я тут же понимаю его мотивы.

Томас не остался в кабинете, поскольку знал, что я приду. Знал, что я не могу держаться от него подальше. И да… пытался оставить меня на безопасном расстоянии от себя. Хотел меня спасти. Никто и никогда не делал ради меня ничего подобного. Ни для кого я не была так важна.

Похоже, что его терпение вот-вот кончится, и я кладу руку на его колючую щеку.

— Я подумала, что ты уехал… как Калеб. И я больше никогда тебя не увижу.

От моих слов в выражении лица Томаса что-то меняется. Мне не понятно, что именно, но это уже не тот гнев, который был секунду назад. Прикосновение его горячих пальцев жжет даже сквозь шубу. Что такого я сказала? Темно-серое небо над нашими головами подчеркивает хмурое выражение лица Томаса, и я почти слышу, как он скрипнул зубами.

Когда он снимает капюшон, волосы становятся еще более спутанными. Выкрутив мне руку, Томас прижимает меня спиной к дереву. Кора грубая и мокрая, и я чувствую, как холод просачивается сквозь все мои слои одежды.

Запрокидываю голову, чтобы посмотреть в его красивые сверкающие глаза. Они влияют на меня по-прежнему сильно — вне зависимости от того, сколько раз я встретилась с ними взглядом.

— Калеб… — хрипло говорит Томас в сантиметре от моих губ, и я обеими руками хватаюсь за его толстовку. Пинком разведя мои ноги, он освобождает себе пространство, в которое тут же вторгается, прижавшись ко мне всем телом. Моим пальцам хочется провести по жестким линиям его живота, но они стараются остаться на месте.

Хочу, чтобы он сократил это расстояние.

Возможно, он знает о моем желании. Возможно, видит его в выражении моего лица, потому что приближается еще на миллиметр. В исступлении я пытаюсь прикоснуться к его губам, но Томас отодвигается, оставив меня задыхающейся от неудовлетворенности.

Подавшись бедрами вперед, чтобы я почувствовала его твердость, он говорит:

— Считаешь, Калеб на такое способен?

— Н-на что? — от возбуждения мне трудно соображать. Прямо сейчас у меня нет желания говорить о Калебе. Томас рывком притягивает меня к себе и потирается низом живота, держа меня в руках, словно куклу. Я и есть его чертова кукла. Я издаю стон. Почему меня это так заводит?

— Думаешь, у него встанет от одного взгляда на тебя, Лейла? — его горячее дыхание обдает кожу моего лба, и по позвоночнику проносится дрожь.

— Нет. Только не от взгляда на меня, — шепотом отвечаю я, прижавшись лицом к его шее, и чувствую, как он тяжело сглатывает.

— Вот как? А если ты погладишь его? Не спеша и как следует? — отцепив мою руку от толстовки, Томас кладет ее себе на пах. Я массирую его внушительную твердость сквозь ткань его спортивных штанов. — Знаешь, как это делается, да? Как приласкать рукой член, чтобы от невыносимого желания тебя трахнуть стало больно.

Его грудь прижата к моей, и мое тело подчиняется и подстраивается под его вдохи и выдохи, даже под дрожь.

— Н-нет. Я не… Я никогда этого не делала, — покачав головой и вдыхая его запах у шеи, отвечаю я.

Томас отходит на шаг, и я сжимаю его член, пытаясь остановить. Скрипнув зубами, он смотрит на меня. Взгляд опасный и яростный. Теперь мне стало страшно, и я дрожу в предвкушении его следующего действия.

Не говоря ни слова, Томас рывком распахивает мою шубу, едва не оторвав все пуговицы. Холодный воздух ударяет прямо в грудь, заставив охнуть.

— Т-томас, мне… холодно, — говорю я, стуча зубами, когда он ныряет рукой мне под юбку и сминает в кулаках ткань колготок. — Прошу тебя, я замерзла.

Приблизившись ко мне, он согревает меня жаром своего тела.

— Считай это напоминанием.

— О чем?

— О том, что я уже говорил тебе про нарушение.

В памяти всплывает почти забытая фраза. Мы препирались тогда друг с другом на поэтическом вечере в «Алхимии». «С нарушителями правил часто случается что-нибудь нехорошее».

— Мне очень жаль. Я запаниковала. Решила, что ты тоже меня оставил. Как…