— Томас, — зову его я. — Что происходит?

В ответ мне снова тишина. По оконному стеклу ползет клубок дыма, рассеявшись на тонкие ниточки. А Томас стал еще больше похож на статую — холодный и неприступный. Сжав руки в кулаки, я заставляю себя стоять на месте, чтобы не сдаться и не подойти к нему. Потому что знаю: он ответит грубостью, а я сейчас чувствую себя слишком уязвимой для этого. Еще я до сих пор раздетая и слишком встревоженная.

— А где Ники? — хриплым от страха голосом спрашиваю я. Это первое, что приходит мне в голову. — Она… забрала его?

— Нет. Она бы не стала этого делать, — невесело усмехнувшись, отвечает Томас.

— Почему? — когда он ничего не отвечает, я задаю другой вопрос: — И где он тогда?

— С ним все в порядке. За ним сейчас присматривает тот, кто сейчас на это способен.

— И этот человек не ты?

— Нет. Сейчас точно нет.

От его черствости мне сдавливает грудь, и еле слышным голосом я спрашиваю:

— Т-томас, что происходит? Ты что, за последние два дня не появлялся дома?

Вздохнув, он оборачивается. У него на лице написано нетерпение. Оглядев меня с ног до головы, он делает очередную затяжку, держа сигарету между указательным и средним пальцами. Его взгляд одновременно расслабленный и суровый, от чего у меня внутри все сладко сжимается, хотя по-прежнему чувствую беспокойство. От тупой боли между ног я морщусь.

Это не остается незамеченным, и взгляд Томаса перемещается на низ моего живота. От гиперчувствительности и влажности, которую до сих пор ощущаю, я потираю бедра между собой.

— Одевайся. Я отвезу тебя домой.

— Нет. Сначала скажи, какого черта происходит.

Томас показывает на наполовину выкуренную сигарету.

— Пытаюсь покончить с собой, — с сарказмом говорит он, после чего щелчком отправляет ее в мусорную корзину. Подойдя к столу, берет ключи.

— Пойдем.

В моей голове пусто. И даже приказать телу двигаться у меня не получается. Оно само срывается с места и несется к нему, после чего обезьянкой цепляется за его твердое и мощное тело. Отойдя на шаг от неожиданности, Томас подхватывает меня.

Обняв его за шею, я бедрами обхватываю его талию. Между ног еще влажно, и я прижимаюсь этим местом к его твердому животу — тонкие волоски у пупка щекочут клитор, от чего мы оба содрогаемся. Прижавшись своим лбом к его, я смотрю Томасу прямо в глаза.

— Она вернется, Томас. Вот увидишь, — мои слова царапают язык и горло, но я все равно продолжаю говорить. — Поймет, как сильно тебя любит, и вернется, поверь. Я просто знаю это.

Горячие руки Томаса обжигают легкие ссадины на заднице, которые я получила от жесткого ковра.

— Вот как? Знаешь? — его скрипучий голос внушает беспокойство, а тот факт, что он массирует мне ягодицы, смягчая мою боль, словно ему не все равно, мало помогает делу. Томас смотрит на меня, будто я… важна для него, но надоедлива. Как будто я его окончательно запутала. Как будто не может поверить, что я говорю о его жене, при этом сижу на нем верхом голая и потираюсь бедрами, словно шлюха.

— Да. Она любила тебя когда-то, значит, полюбит и снова. Так просто разлюбить невозможно. Так не бывает.

А любви должно быть достаточно.

Сама не знаю, кого я пытаюсь убедить: его или себя. Любить Хэдли Томас никогда не перестанет, а у меня в голове не укладывается, как кто-то может не любить такого человека. Это непостижимо. И больно.

Вцепившись пальцами в округлости моих ягодиц, Томас прижимает меня к себе. Я чувствую, что он снова твердый, и между ног сладко ноет. Мы с ним словно залипли в телесных ощущениях, в жаре и похоти, в поту и неутолимом желании.

— Она сказала, что вернется в среду, но ее до сих пор нет, и я… Я не знаю, что делать.

Слова Томаса кажутся такими беззащитными и звучат так по-детски, что, не удержавшись, я целую его, желая испить его боль.

Когда мы отрываемся друг от друга, в его глазах стоят слезы, а голос напряжен.

— Я ее не достоин. И слишком долго ее игнорировал. Не знаю, как такое произошло, но я словно потерял Хэдли из виду. И забыл о ней. Забыл обо всем, кроме своих стихов. Такого отношения никто не заслуживает. Никто не должен быть забыт близкими.

Я даже не знаю, что плачу, пока не начинаю икать. На лице Томаса написано сожаление. Вот почему я возвращаюсь к нему снова и снова. Вот почему меня не волнует, что я нарушаю границы и становлюсь шлюхой. Падшей. Потому что ему одиноко. Потому что Томас безответно влюблен. И по какой-то непостижимой причине мне невыносимо видеть его таким.

Качнув бедрами, я гадаю, не сошла ли с ума. Разве можно испытывать такую грусть и похоть одновременно?

Положив руку на щеку, Томас пытается вытереть мои слезы, но я переполнена эмоциями, и слезы все никак не прекращаются. Господи, до чего же больно. За Томаса. И за саму себя.

— Значит, ты понимаешь? — шепотом говорит он, едва касаясь своими губами моих, мокрых от пролитых слез. — Если ты влюблена в кого-то вроде меня, разлюбить не так уж и сложно.

А когда он прижимает меня к себе еще сильней и целует, я в состоянии думать лишь об одном.

Если бы влюбилась в Томаса Абрамса, я никогда бы его не разлюбила.

  

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Я пообещала Томасу, что не пожалею о случившемся, и слово свое держу. У меня это даже легко получается. Я не жалею, хотя сдержаться и не начать придавать этому большое значение трудно; мне кажется, будто весь мир считает меня Эстер Прин и готов отчитать за эту интрижку. И за такое мне светит алая буква.

Мне хочется прыгать и кричать, что в книге героиня не знала, что муж был жив. И ей было одиноко. Разве она не заслужила немного любви?

Но я не могу вымолвить ни слова, потому что меня тошнит.

Оказывается, в «Лабиринте» репетировали пьесу по этому роману, и сегодня ее показывают в университетской Аудитории Линкольна. Эмма с Мэттом сидят на соседних красных виниловых стульях и шепотом о чем-то разговаривают. Мне и в голову не приходит, о чем они могут говорить, так доверительно понизив голос. Дилана нет, потому что, судя по всему, они с Эммой так и не помирились, и я чувствую себя очень скверно, будто виновата в их ссоре.

Но разве я не виновата? Разве это не вина человека, подобного мне, — кого-то вроде матери Эммы, которая изменяла мужу и разрушила семью?

Когда отворачиваюсь от Мэтта и Эммы, в двух рядах от меня замечаю парочку. Они целуются, и в темном зале их почти не видно. Словно извращенка, я наблюдаю за их нежностями. Парень погрузил руки в волосы девушки, а она обнимает его за плечи. Их поцелуй такой ласковый и полный любви — совсем не похож на произошедшее между мной и Томасом.

Впрочем, отчасти моя похоть утолена.

Теперь желание опорожнить желудок становится еще сильнее. Внезапно поднявшись с места, я пробираюсь к выходу. Мэтт с Эммой увлечены разговором и мой уход не замечают. После отчаянных поисков туалета, я врываюсь в кабинку, и меня рвет съеденным за день.

Господи, я и правда Эстер Прин. Я падшая.

У меня появляется сильное желание спрятаться и никогда больше никому не показываться на глаза. Моя пустая ванная стала лучшей подругой, потому что последние две ночи я провела в ней. За содеянное я чувствую страшный стыд. Наверное, люди по одному взгляду на меня все поймут, как будто моя кожа светится алым.

Мне хочется вернуться во вчерашний день и поселиться там навсегда. Когда Томас рядом, все кажется правильным и нормальным, а то, что мы сделали, — не постыдным. То был вопрос выживания, только и всего. Чтобы почувствовать себя лучше, Томас мне сейчас жизненно необходим.

Но ирония заключается в том, что единственный, имеющий силу прогнать это чувство, и тот, благодаря кому оно во мне поселилось, — один и тот же человек.

В панике я несусь по полночным улицам, практически не глядя по сторонам, прямо к «Лабиринту», высокому и сумрачному. Вбежав внутрь, я не сбавляю скорость и взлетаю по лестнице, после чего оказываюсь перед дверью в кабинет Томаса. Хочу повернуть ручку, но та не поддается. Я пробую снова и снова, потом изо всех сил стучу кулаком в дверь.