Ворвавшись языком в меня, Томас кружит им и исследует меня изнутри. То повторяет эти движения, то проводит языком по всей длине от ануса до клитора. От этих ласк, от посасывания и его грубых стонов где-то в животе формируется большой огненный шар. Голубое пламя, окружающее мой пупок, полыхает все ярче.

— Я… я сейчас кончу, — не переставая подаваться бедрами навстречу его движениям и потягивать его волосы, хрипло произношу я. Томас удваивает свои усилия — если такое вообще реально — и доводит меня до критичной точки.

Я словно падаю с туго натянутого каната, по которому шла, и кончаю. Дрожа всем телом, лечу и не перестаю шептать имя Томаса.

Мое сердце бьется так сильно, что вот-вот разлетится на миллион осколков, а яростная пульсация горячей кровью разносится по всему телу. Я будто становлюсь одним большим беспорядочно колотящимся сердцем, а мое сердце становится мной, вялой и расслабленной после кульминации.

Кажется, я на несколько секунд отключилась, потому что следующий момент, который осознаю, — это стоящий передо мной Томас, продевающий мои руки в рукава упавшей шубы. Одурманенный оргазмом мозг находится в замешательстве, в то время как этот мужчина начинает застегивать мне пуговицы. Я вспоминаю свой предыдущий приход в этот кабинет, когда Томас, наоборот, расстегивал их. Сейчас его действия совсем не похожи на те, какие я от него ожидала, тем более после того как он сказал, что фантазировал обо мне.

Когда Томас почти застегнул пуговицу у меня под подбородком, я кладу ладонь ему на руку.

— Что… что ты делаешь?

Он встречается со мной взглядом. Его глаза еще пылают, а на щеках еще играет румянец. Он вытирает рот тыльной стороной ладони, от чего я перестаю дышать. Этот жест настолько мужской и безыскусный в своей простоте, что против собственной воли я впадаю в беспомощную зависимость от него.

— Собираюсь проводить тебя домой, — голос Томаса звучит так хрипло, словно он долгое время молчал.

— Что? Но почему?

— Потому что тебе нужно уйти, — сбросив мою руку, он заканчивает с пуговицами. Жест агрессивный и злой; мне становится больно дышать.

— Но… я…

Поправив мне, как ребенку, воротник, Томас смотрит мне в глаза.

— Для секса тебе стоит поискать кого-нибудь еще. А сюда не возвращайся. Мы не друзья. Между нами вообще ничего нет. Ты поняла меня?

Я молчу. Способность формулировать и произносить слова куда-то исчезла. Томас злится — как и его дергающийся мускул на челюсти.

— Ты меня поняла, Лейла? — скрипнув зубами, снова спрашивает он.

— Д-да.

Холодный и неприступный, с глубоким вздохом Томас отходит от меня.

— Пойдем.

  

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Какого черта все пошло наперекосяк?

Я думала…

М-да, и о чем же я думала? Что он со мной переспит? Что Томас решится на грех прелюбодеяния, поскольку его боль станет совершенно невыносимой?

Но ведь не все такие же, как я. Не все эгоистичные, импульсивные и такие же идиоты.

Всхлипнув, я издаю стон и закрываю лицо руками, хотя лежу сейчас одна в своей ванне.

Час назад, не говоря ни слова, Томас высадил меня у дома. Вся поездка заняла минут пять, а из окна его машины кампус выглядел еще более неприступным, темным и безлюдным. Не дождавшись, когда машина полностью остановится, я выскочила из нее и побежала в свою башню. А сейчас пытаюсь утопить свое смущение, чувство вины и злость в пустой холодной ванне.

Между нами вообще ничего нет.

Но если он не хотел меня, тогда зачем сделал так, что я кончила? Зачем опустился передо мной на колени и целовал между ног, до тех пор пока я не содрогнулась в его объятиях, после чего выставил за дверь?

Моя тату горит огнем. Что за безумие — сделать нечто подобное ради мужчины, который тебе даже не бойфренд? Пожалуй, Томас самый сбивающий с толку мужчина на свете — не то чтобы у меня есть опыт. Меня оберегала любовь к Калебу.

Скользнув вниз, я ложусь на бок в позу эмбриона, прижав колени к груди. В метаниях между желанием расплакаться и позволить себе ярость проходит ночь. Утром просыпаюсь от грохота и выбегаю из ванной и из своей комнаты посмотреть, в чем дело.

— Я не на их стороне! Да что с тобой такое? — кричит Дилан, качая головой.

— Даже обсуждать это не хочу. Просто уходи, пожалуйста, — с напряженным выражением лица отвечает ему Эмма и открывает входную дверь.

Дилан проводит рукой по лицу и вздыхает.

— Ладно. Как хочешь. Но ты ведешь себя неразумно, — говорит он и быстрыми шагами выходит из квартиры.

Кажется, уже можно заговорить.

— Привет, что… Что происходит?

Какое-то время Эмма молча смотрит в одну точку. А потом закрывает дверь и медленно поворачивается ко мне.

— Мы тебя разбудили? Извини, — она плетется к дивану и обессиленно плюхается на него.

Я сажусь рядом.

— Да нет, все в порядке. Расскажи мне, в чем дело.

— Ничего. Ерунда.

— Не ерунда, если рано утром ты из-за этого прогнала Дилана.

Когда Эмма ко мне поворачивается, она кипит от злости.

— Он идиот, вот в чем дело.

— Допустим. И в чем именно он идиот? — я понимаю, что примерно так и выглядит нормальная жизнь: когда ты ссоришься со своим парнем, выгоняешь его, а потом обзываешь его по-всякому, изливая душу подруге.

Так живут нормальные люди. Мне тоже хочется иметь такие нормальные проблемы. Они намного лучше, чем мои.

— Насчет весенних каникул, — отвечает Эмма. — Мама зовет меня домой. Я не хочу, но Дилан уговаривает, чтобы мы поехали вместе. Хочет, чтобы я наладила отношения с мамой и все такое.

— А почему это плохо?

Вздохнув, Эмма внимательно на меня смотрит. Я еще никогда не видела ее такой серьезной и спокойной. Это немного пугает.

— Моя мама… Она не очень хороший человек. Она мне не нравится, и это никогда не изменится.

Мое сердце тревожно сжимается. Так вот, значит, почему она никогда не говорит о своих родителях? Я тут же вспоминаю тот телефонный разговор с матерью, когда Эмма только-только переехала ко мне и после которого ее успокаивал Дилан. С тех пор я ни разу не слышала, чтобы она общалась с кем-то из родных.

— Она… что-то сделала с тобой? — с осторожностью спрашиваю я.

— Не со мной. С папой, — глубоко вздохнув, Эмма отворачивается от меня и смотрит в стену. — Она изменяла ему, а он об этом и понятия не имел, — мне становится нечем дышать, и я едва не падаю, а тем временем она продолжает: — Узнал он совершенно случайно и был просто убит горем. Не понимаю, как можно было поступить таким образом с человеком, с которым ты собралась провести остаток жизни.

У меня пересохло в горле, поэтому говорить очень трудно, но все же мне удается пробормотать:

— М-мне очень жаль.

Покачав головой, Эмма продолжает, будто не слыша меня.

— Она разрушила нашу семью. Отец потерял работу, потому что не смог справиться с этой бедой. Потом они еще несколько месяцев ругались по поводу опеки надо мной. Поскольку я тогда была несовершеннолетней, права голоса не имела, и мама выиграла дело, потому что папа оказался «недостаточно стабильным», чтобы заботиться обо мне. А потом она вышла замуж за мужчину, с которым изменяла. И когда мне исполнилось восемнадцать, я приняла решение, что больше никогда не переступлю порог ее дома, — когда она поворачивается ко мне, ее глаза блестят от слез. — И после отъезда больше не возвращалась. Ненавижу ее и то, что она сделала с нами.

— А как сейчас дела у твоего папы?

Эмма пожимает плечами.

— Нормально. Встречается с кем-то. Конечно же, я за него рада, но ситуация мне все равно кажется немного странной. Впрочем, я на него не обижаюсь. Он заслуживает счастья.

— Да, — согласно киваю я, чувствуя слишком много стыда, чтобы сказать что-нибудь еще. Как отреагировала бы Эмма, узнай, чем я вчера занималась? Существует ли какой-нибудь способ оправдать вчерашнюю почти измену? Существует ли возможность рассказать своей новой подруге — своей единственной подруге — о том, какую ошибку я чуть было не совершила вчера?