— Он гей, — усмехнувшись, продолжаю я. — Парень, с которым я росла и в которого была влюблена почти всю свою жизнь, оказался геем. И знаешь, что хуже всего? Я даже не подозревала. Не замечала ни единого намека. Калеб сказал, что переспал со мной, чтобы понять, сможет ли сменить свои предпочтения, — я снова усмехаюсь, на этот раз с большей горечью. — Я дура, да? Эгоистичная идиотка.

Теперь мне… легче. В груди уже не так давит. Этот секрет больше не лежит на мне тяжелым грузом.

Томас по-прежнему молчит, поэтому я начинаю его упрашивать:

— Скажи что-нибудь. Нет, подожди. Скажи мне что-нибудь в поддержку. Вместо какого-нибудь саркастичного комментария, который никому, кроме тебя самого, не помогает.

— И почему я должен ради тебя сдерживаться? — мне нравится, когда Томас подначивает меня. Не обращается со мной как с хрупким созданием. Впрочем, вряд ли он на это способен.

— Решила, что мы с тобой друзья.

— Ты объезжаешь ноги всех своих друзей? — низким голосом интересуется он.

О боже. Мои глаза закрываются, и я сжимаю бедра.

— Нет. Мы не просто друзья.

— Ты думаешь?

— Ага, — киваю я и открываю рот, чтобы сказать… хоть что-нибудь, но это не имеет значение, потому что на меня находит прозрение. — Мы родственные души, — выпаливаю я, с трудом дыша и в то же время ощущая себя переполненной воздухом, как шарик.

— Что, прости?

— Да, — с огромными глазами говорю я, понимая, что все наконец встало на свои места. — Точно. Родственные души.

— Я… Ты… Что-что?

— Ой, да успокойся, — я представляю, как пульсирует вена у него на шее. — Не в том смысле, когда двое жили долго и счастливо. Мы другие родственные души. Даже я не настолько наивна. Я имею в виду, что мы понимаем друг друга. Мы схожи — во всех смыслах.

Томас вздыхает — глубоко и тяжело. И снова ерзает в кресле. Знаю, он мне не верит, но мой вывод все же очевиден.

— Мы оба лучше других людей понимаем, что из себя представляет неразделенная любовь, — начинаю объяснять я. — И я знаю, тебе не понравится об этом услышать, но в ту ночь, когда я подсматривала за тобой в окно — за что я снова, кстати, прошу прощения, — у тебя было такое выражение лица… Как будто я смотрюсь в зеркало. Как будто могу прочесть каждую твою мысль. И прочувствовать каждую твою мысль. Всем нутром, — я неловко откашливаюсь. — Понимаешь? Мы родственные души.

— Ты права.

Внутри меня все вибрирует от волнения.

— Ты правда так считаешь?

— Да. Мне действительно не нравится об этом слышать.

— Ой, — сглотнув, я откидываюсь на подушку и смотрю в белый потолок.

Кресло Томаса снова издает скрип, и я фантазирую, как он так же, как и я, откидывает голову и смотрит в потолок. Не знаю, как долго мы молчим, слушая дыхание друг друга. Но повесить трубку я не готова. Не хочу быть той, кто разорвет эту связь.

Судя по всему, он тоже.

Это такая успокаивающая иллюзия — что Томасу хочется слушать мое дыхание, чтобы не ощущать одиночество. Впрочем, это может и не быть иллюзией.

— Ты знаешь, что такое рудиментарный орган, Лейла? — спрашивает Томас, к моменту когда я уже пальцем успела нарисовать сотню кругов вокруг пупка.

— Что?

— Это орган, который стал бесполезен. Он не служит своей цели. Бесполезный багаж. Или потому что он недостаточно быстро эволюционировал.

— Ага. И?

— Но он все равно способен причинить тебе немало боли. Ах да, и убить тебя… очень медленно, пока ты не начнешь молить о смерти.

— Почему мы говорим про бесполезные органы?

— Потому что безответная любовь — как отмерший, бесполезный и переставший функционировать орган. Это хуже, чем болезнь. Болезнь можно вылечить, но восстановить утраченную целостность души нельзя. Оказаться настолько бессильным — это самое печальное открытие на свете.

Я ощущаю себя высохшей рекой. Почти пустыней. Каждая клетка моего тела болит из-за него. И из-за самой себя. Из-за нас обоих. Его мучительные слова уничтожают все внутри.

— Почему ты не дома, Томас?

— Потому что дом не ощущается домом, когда там нет ее, — тихо признается он.

Я вонзаю ногти в кожу живота в попытке как-то перекодировать его эмоциональную агонию в свой физический дискомфорт.

И тогда на меня снисходит другое откровение.

Не знаю, кем он является для меня, но знаю, кто для него я.

Я нужна ему. Ему необходимо использовать свою власть надо мной, потому что любовь сделала его бессильным. Ему нужно, чтобы я просила его, потому что любовь превратила его в попрошайку. И похоть, которую он чувствует по отношению ко мне, произрастает из любви к ней.

Крупная слеза катится из уголка глаза и исчезает в волосах. Я тут же прикусываю губу, чтобы не издать ни звука.

— Ложись спать, Лейла.

Тыльной стороной ладони вытерев нос, я сглатываю образовавшийся комок в горле.

— Ты не повесишь трубку, пока я… пока я не засну? — его дыхание замирает, а потом становится тяжелее. — Пожалуйста.

— Ладно. Договорились.

Я с облегчением вздыхаю.

— Спасибо.

Томас согласно хмыкает.

— Спокойной ночи.

Он снова хмыкает. Я закрываю глаза, по ощущениям будто заполненные песком, и наконец чувствую спокойствие. Надеюсь, он тоже.

Идет время. А сквозь мое сознание проносятся вопросы. Где сейчас Хэдли? Я правильно поняла, и она куда-то уехала? А где Ники? Он тоже моя родственная душа.

— Знаешь, нам надо завести одинаковые браслеты или что-то в этом роде. У родственных душ должно быть хотя бы что-то одинаковое.

— Ладно, но фиолетовый цвет я не люблю.

Тихо хихикнув, я зарываюсь носом в фиолетовое одеяло.

— Не волнуйся, со временем полюбишь. Для Ники тоже надо сделать браслет.

— Ага, — тихо говорит Томас, будто тоже засыпает.

Когда глубже проваливаюсь в сон, я чувствую это в своем успокоенном сердце: нам с Томасом было суждено оказаться рядом. И произошедшее между нами должно было произойти.

Потому что я — девушка, которая не станет любовью чьей-то жизни. С моим эгоизмом иное просто невозможно. Я рождена для жизни в тени и секрете. И я могу стать секретом Томаса — по крайней мере, на какое-то время. Пока не поглощу всю его боль и не отпущу его.

Сейчас поздняя ночь и примерно то же самое время, в какое я разговаривала с Томасом по телефону пару дней назад. Мне стоило оставаться в кровати и попытаться заснуть, вместо того чтобы прибежать к нему. Но по-другому я не смогла. Я хочу ему кое-что показать. Кое-что, сделанное под влиянием минутного порыва.

Хм, а что я делаю не под влиянием минутного порыва?

«Лабиринт» окутан сонной тишиной, когда я вхожу в него по своей ID-карте. Ни разу не видела это здание совершенно без людей. Стены будто знают миллион интимных секретов, или мне просто так кажется.

Я поднимаюсь по лестнице, иду по коридору и останавливаюсь у его кабинета, тяжело дыша от холода. Из носа течет самым неприглядным образом. Расправившись со своей реакцией на чертову зиму, я поворачиваю дверную ручку. С тихим щелчком та поддается.

Он здесь.

Чутье подсказывало мне, что Томас будет тут, сидеть за столом у окна, в освещенном только настольной лампой кабинете. Услышав, как я вошла, он поворачивается в мою сторону с сигаретой во рту. Томас выглядит изможденным. Вся его энергия словно куда-то утекла.

Не спеша затянувшись, он выдыхает струю дыма. В этом мрачном кабинете, где по углам повисли тени, Томас не выглядит обитателем этого мира. Слишком красив и слишком призрачен, чтобы быть человеком.

Сглотнув, я вздрагиваю всем телом, когда за спиной с тихим стуком закрывается дверь. От бега по обледенелым улицам мои волосы, должно быть, торчат в разные стороны. Щеки раскраснелись — как и голая беззащитная кожа бедер, не прикрытая ни шубой, ни высокими сапогами.

— Я хочу тебе кое-что показать.

Облизав губы, я запираю дверь на замок.